Да, я вдруг увидел вновь все прежние платья моей матери, все изменения в ее облике, вносимые модой и новыми прическами, которые она носила. Особенно настойчиво представлялась мне она в одном шелковом платье со старинными разводами, и я вспомнил слова, сказанные однажды ею, когда на ней было это платье: «Робер, дитя мое, если ты не будешь держаться прямо, то станешь горбатым на всю жизнь».
Затем, открыв другой ящик, я внезапно очутился перед своими любовными сувенирами: бальной туфлей, разорванным носовым платком, подвязкой, прядью волос и засохшими цветами. И чудесные романы моей жизни, героини которых еще живы, но совсем поседели, погрузили меня в горькую тоску о том, что утрачено навсегда. О юные головки с золотистыми локонами, ласка руки, говорящий взгляд, бьющееся сердце, улыбка, уста, обещающие объятия! И первый поцелуй... этот бесконечный поцелуй, от которого смыкаются веки и все мысли растворяются в неизмеримом блаженстве скорого обладания!
Схватив эти старые залоги былой любви, я покрыл их безумными поцелуями; в моей измученной воспоминаниями душе всплыли часы разлуки, и я испытал более жестокую пытку, чем все муки ада, изобретенные когда-либо человеческим воображением Оставалось последнее письмо. Я написал его сам пятьдесят лет тому назад под диктовку старого учителя чистописания. Вот оно:
«Милая мамочка!
Сегодня мне исполнилось семь лет. Это уже сознательный возраст, и я пользуюсь случаем поблагодарить тебя за то, что ты дала мне жизнь.
Твой маленький обожающий тебя сын
Робер».
Все было кончено. Я дошел до истоков и внезапно оглянулся на остаток своих дней. Я увидел отвратительную и одинокую старость, надвигающиеся болезни и конец, конец, конец всему! И никого подле меня!
Револьвер здесь на столе… Я взвожу курок… Никогда не перечитывайте старых писем».
Вот как кончают с собой многие люди, в жизни которых тщетно доискиваются потом какого-нибудь большого горя.
