Еще через мгновение что-то делать уже поздно – в коридоре включается свет, и я все отчетливее слышу приближающиеся шаги. В дверях, на фоне ярко освещенного проема, замирает мужской силуэт. Я протягиваю руку к чайнику и уже готова запустить им в голову незнакомцу, если он сделает еще хоть один шаг…
— О! Здрасьте! – я узнаю голос Глеба и чувствую, как мой страх перерастает в истерику.
— Глеб, почему ты не позвонил и не сказал, что придешь раньше! – меня трясет от гнева.
— Нет, чтоб обрадоваться, так она еще и наезжает! Просто освободился раньше. Выпил немного – коллеги подвезли.
Глеб заходит в комнату и растеряно смотрит на маму. Я вижу, что он в перчатках. Вот почему охранная система не впустила его сразу.
— А что случилось?
— Все нормально, — я стараюсь успокоиться и говорить уверенно, но слова застревают в горле. – Я пригласила маму попить чаю.
Глеб снимает перчатки, затем пиджак, садится рядом со мной и, глядя мне в глаза, гневно шепчет:
— Ты что, не понимаешь, что делаешь?
— Глеб, у меня день рождения. Я хочу побыть с мамой.
— Пожалуйста, я не запрещаю. Но почему здесь?
— Потому что подвал – не место для встреч матери и дочки. Уже ночь, никто ничего не узнает.
— А если узнает? Ты понимаешь, что тогда нам будет? – он краснеет, на лбу вздувается жилка гнева. – По головке не погладят!
Мама вжимается в спинку дивана.
— Глеб, прекрати! – я чувствую, что не могу больше выносить этот шипящий полушепот, так хочется закричать. — Ты слишком много себе позволяешь!
— Я пойду, — неуверенно вмешивается мама.
— Нет! Ты останешься! – говорю я. — Ты будешь спать в своей постели, в своей комнате. По крайней мере, сегодня.
Глеб вскакивает и, как ошпаренный, убегает из комнаты. Ненавижу, когда он так делает.
Мы сидим в тишине и допиваем чай, будто ничего не произошло. Через полчаса я отвожу маму в комнату, где она раньше жила, расстилаю постель.
— Спокойной ночи, — говорю я и целую ее горячие руки.
— Спокойной ночи, дорогая моя. Не ссорься с Глебом. Он тебя любит.
Я выхожу в коридор, осторожно закрываю дверь и какое-то время прислушиваюсь. Не хочется идти в спальню, объясняться с Глебом. Мама плачет… тихо-тихо, но я слышу, и мне в который раз хочется умереть.
* * *
На следующее утро мы с Глебом почти не разговаривали. Он встал раньше обычного, сам сделал завтрак, заварил одну чашку кофе. И все это – с такой демонстративной обидой, с таким молчаливым укором... Угрюмо уставившись в тарелку, он даже глаз не поднял, когда я появилась на кухне.
