— Ага. В мастерской. Этот поросёнок, эта пищалка нацелился позавтракать у вас.
Двери в мастерскую были открыты. Дерзости Джонни легко можно было слышать оттуда.
Медленно и грузно миссис Лепэм встала на ноги. Она глядела на Джонни в упор. Мощная грудь её вздымалась.
— Я вам скажу, что я думаю об этой пищалке…
Не говоря ни слова и не дожидаясь окончания его реплики, не дав ему времени увернуться, миссис Лепэм влепила ему звонкую оплеуху.
— В подобных случаях отвечают делом, а не словом, — сказала она. — А ты, Джонни Тремейн, убирайся отсюда совсем! В моём доме твой язычок никому уже больше не причинит вреда.
Джонни схватил свою куртку — Цилла ещё ничего не успела положить в карман, — надвинул на глаза свою потрёпанную шляпу и вышел вон из дома.
С тех пор как с ним случилось несчастье, он, сам того не замечая, стал как-то по-ухарски заламывать шляпу, и то, что он при этом держал правую руку в кармане, придавало ему вызывающе-надменный вид. Надменность была свойственна ему и прежде, но тогда он гордился своим мастерством, а не походкой и манерой заламывать шляпу. О том, как он проводит дни, он не рассказывал никому, и миссис Лепэм была убеждена, что он либо уже ступил на «скользкую дорожку», либо вот-вот на неё ступит. У него и в самом деле временами вид был не только потрёпанный, но и отчаянный, — ни дать ни взять разбойник. А то вдруг такую на себя напустит гордость и высокомерие, что можно было принять его за кого-нибудь из великих мира сего, потерпевшего от превратностей судьбы. Зато в нём уже ничего не осталось от шустрого и работящего бостонского ученика-подмастерья.
Джонни дошёл до конца Рыбной улицы, вышел на улицу Анны и очутился на Портовой площади. Был базарный день. Джонни шёл между телегами, между бело-зелёными кочанами капусты и корзинами желтоватой кукурузы, между пышными, бледными телами ощипанных индюшек, между рядами рыжих тыкв и больших — с голову годовалого ребёнка — деревенских сыров. По-разному смотрели мужчины, женщины, дети и чёрные рабы — весь торговый люд — на обтрёпанного, но гордого мальчика, шествовавшего мимо них: одни видели в нём возможного покупателя и пытались зазвать к себе, другие поспешно принимались пересчитывать свои кучки масла.
Не обращая внимания ни на тех, ни на других, Джонни пересёк Портовую площадь и через минуту уже стоял подле кирпичного здания городской управы. Нижний этаж представлял собой открытую площадку для прогулок, и сюда, как на биржу, ежедневно собирались купцы. Сейчас тут не было ни одного купца. Они поднимались позже, чем рыночные торговцы. Джонни вдруг осенила одна мысль. В поисках нового хозяина он обошел чуть ли не все лавки Бостона, а не подумал попытать счастья у купцов. Он сел на ступени городской управы, откуда ему открывался вид на всю Королевскую улицу, которая почти тут же неприметно переходит в Долгую пристань, выходящую на полмили в море. Это была единственная пристань во всем Бостоне, превосходившая размерами Хэнкокскую. Самый большой, самый знаменитый мол во всей Америке.
