Плохо проспав ночь, я стал дожидаться ее прихода.
Она пришла около десяти часов, совершенно спокойная, совершенно невозмутимая и протянула мне руку, как старому знакомому. Я усадил ее, взял у нее шляпу, вуаль, горжетку и муфту. Затем я начал, не без некоторого смущения, усиленно ухаживать за нею, так как не желал терять время.
Впрочем, она не заставила себе просить, и мы не обменялись и двадцатью словами, как я уже начал раздевать ее. Она продолжала это трудное дело одна, так как мне никогда не удается довести его до конца. Я постоянно колю себе руки булавками, затягиваю тесемки в безнадежные узлы, вместо того, чтобы развязать их; я все путаю, со всем опаздываю и теряю голову.
Ах, милый друг, знаешь ли ты в жизни что-нибудь прелестнее минуты, когда, отойдя из скромности в сторону, чтобы не тревожить свойственной им всем стыдливости страуса, ты глядишь, как та, которая раздевается для тебя, сбрасывает все свои шелестящие одежды, и они, одна за другой, ложатся кольцами у ее ног?
И что может быть красивее движений, которыми она расстегивает эти милые одежды, и они падают на пол, пустые и вялые, словно вдруг лишенные жизни? Что за прекрасное и захватывающее зрелище, когда снят корсет и показываются нагие плечи и грудь, до чего волнуют очертания тела, угадываемые под последним покровом:
Но тут, когда она повернулась ко мне спиной, я заметил нечто поразившее меня — черное пятно между плечами, большое, выпуклое, совсем черное пятно. А я еще обещал не смотреть на нее.
Что же это было? Ошибиться я не мог, а воспоминание о ясно проступающих усиках, о сросшихся бровях, о копне волос, покрывавшей, как шлем, ее голову, должно било подготовить меня к такому сюрпризу.
И все-таки я оторопел, и внезапно мной овладели какие-то странные видения и воспоминания. Мне казалось, что я вижу волшебницу из Тысячи и одной ночи, одно из тех опасных и коварных созданий, чье назначение — увлекать людей в неведомые бездны. Я подумал о царе Соломоне, который заставил царицу Савскую пройти по зеркалу, чтобы убедиться, что у нее нет копыт.
И... и, когда настало время пропеть ей песнь любви, я обнаружил, что у меня пропал голос, что не осталось, дорогой мой, даже самого слабенького голоска. Виноват, у меня оказался голос папского певчего, что ее вначале удивило, а потом чрезвычайно разгневало, и она сказала, торопливо одеваясь:
— Бесполезно было беспокоить меня.
Я хотел было заставить ее принять купленное для нее кольцо, но она произнесла с таким высокомерием: «За кого вы меня принимаете, сударь?» — что я покраснел до ушей от этого нового унижения. И она ушла, не сказав больше ни слова.
