Развалины Аполлонова храма освещены были луной, и не мог Карл не подумать, насколько этот серебряный вкрадчивый свет благородней разноцветных огней только что отгоревшего фейерверка.
Чуть голубели, светились фосфорным светом колонны старого дорического ордена, и среди них на высоком цоколе стоял юный бог, совершенство соразмерности и гармонии. От лунного света бронза, из которой Аполлон отлит был Гордеевым, не утратив точности контуров, как бы окуталась легчайшей дымкой и утратила свой вес и плотность. Дополнить чудесную картину могли только звуки какой-нибудь воздушной золотой арфы. И Карл болезненно вздрогнул, услыхав чье-то отчаянное, полное большого горя рыдание...
Митя лежал на скамье, зажав в ладони лицо, и плакал, как ребенок. У ног его на каменных плитах, особенно ярко освещенные луной, белели не поднесенные невесте розы.
Карл приподнял со скамьи и безмолвно обнял друга.
- Все кончено между нами, - сказал Митя. - Она получила свободу из рук князя, меня слишком долго ей ждать... О проклятая наша жизнь!..
- Не кляни ее, Митя, - сказал твердо Росси, - наша жизнь только что начинается... И может быть, хорошо, что начинается с такой горькой личной утраты. Искусство ревниво... отдадимся ему без оглядки. У нас с тобой одна судьба...
Митя горячо прервал Карла:
- Нет, Карл Иванович, у нас не одна... У нас с вами разные судьбы. Вы - великий талант, им вы ответите миру. А я - человек обыкновенный. Я в художники пошел ради невесты, соблазнился скорей ее выкупить. Настоящего призвания у меня нет. Мне суждено другое...
Митя совсем оправился. Теперь он шагал взад и вперед, освещенный луной. От ее света он сам становился серебряным, а попадая в тень, внезапно нотухал. Митя остановился перед другом:
- Карл Иванович, пока людей возможно продавать, как скотов, пока можно отнять невесту, потому что нет денег для ее выкупа на волю, я душу мою положу, чтобы с этим бороться. Не знаю как, не знаю где, но я путь найду.
Карл обнял Митю, и долго молча стояли два друга перед цоколем бесстрастного бога гармонии.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Двадцать девятого июня, на Петра и Павла, как обычно, была блестящая иллюминация в Павловске - день ангела императора.
Укрытые цветущими кустами придворные певцы и певицы распевали стихи Нелединского-Мелецкого:
Сторона, как мать родная, О возлюбленно Павловско...
И еще другой стишок, полный детской преданной любви, исторгавший из очей чувствительной Марии Федоровны слезы и умилявший самого государя:
