Слушая игру девочки, он думал о том, что находится за пределами неказистой деревушки. Не о других подобных деревушках, не о бесплодных полях - о них он знал все. Он начал мечтать о другом мире, где человек мог создавать чудо и краснеть под грохот аплодисментов. Он знал, что должен попасть в этот другой мир.
Он хранил нежные воспоминания о рождественских снегопадах и изможденном фермере, приносившем в их дом новогоднюю ель. Он приезжал к ним на деревянных санях; их тащили две толстые лошади, от которых валил пар. Ель стоила двадцать пять центов.
Воспоминания о первой серьезной награде за игру на фортепиано были такими же волнительными и радостными. Какая энергия переполняла его во время того концерта! Он исполнял сложный, искрометный Valse Brillante Шопена. Ему было тогда восемнадцать лет. Он знал, что играет хорошо (именно этот Valse Brillante приводил публику в восторг), ему казалось, что он парит над аудиторией. О, Господи, да. Ему было восемнадцать; критики назвали его исполнение "опасно блестящим"; некоторое время он ощущал себя по меньшей мере архангелом.
Будучи архангелом, он нуждался в Боге. Макс заменил безымянного, безликого Бога из своего детства на весьма реального Уолтера Гизекинга. Он впервые услышал игру Гизекинга, когда тот исполнял Conserto Грига, позднее превращенный в популярную песню. Повзрослевший Макс Конелли восхищался исполнением Гизекинга произведений Равеля и Дебюсси.
Боги умирают. Гизекинг тоже умер. Значительно позже Макс восторгался сдержанным артистизмом Липатти и Соломона, но никто не мог полностью заменить ему первого Бога. Нет. Гигантские божества Вагнера казались восемнадцатилетнему Максу карликами по сравнению с истинным исполином Гизекингом.
Что помогало тебе не сойти с ума, Уолтер Гизекинг? Что давало энергию Итурби? Как удавалось Рубинштейну так долго сохранять юношеский пыл? Они не мечтали создавать собственные произведения? Не в этом ли заключается их секрет?
Неужели я - единственный, кто не способен смириться с реальностью, как это делали великие? Мы все ходим по натянутому канату. Подобно Блондену, я шагаю над Ниагарским водопадом с чугунной сковородой в руке, останавливаюсь, чтобы приготовить яичницу, забираю неподъемный груз и снова двигаюсь вперед, ощущая, как раскачивается на ветру стальной трос. Отчаянный человек. Отчаянный бог.
Кажется, я скоро упаду.
Даже мой реквием несет роковую печать несовершенства. Разве я не слышал раньше эти мелодии, эти возрожденные мною аккорды? Неужели даже перед лицом смерти я - плагиатор, заурядный вор?
