Теперь почти никого из них не видно и не слышно…
Блажен покой, когда, закрыв окно, в ненастный день мы остаемся дома.
В ком нет металла, тем и суждено пожаловать на склад металлолома, тех гнут, и мнут, и плавят как хотят, пока не отольют искомой формы.
О, сколько нас, уступчивых котят, пошло на тапки за доступность корма…
Другие с детских лет входили в роль Живущих Вроде, Якобы и Какбы, неся себя как знамя и пароль, дабы пройти сквозь строй абракадабры, и научились, подавляя боль, ругаться матом, кушать алкоголь, пока самим себе не надоели…
Блатные васьки слушали да ели: "Умри сегодня ты, а завтра я", — а в темноте неслышимо звенели невидимые струны бытия…
Искусники элиты и богемы ко мне приходят, как торговцы в храм, неся свои расхристанные гены и детский срам.
Все на виду: и судорога страха, и стыд, как лихорадка на губе, и горько-сладкая, как пережженный сахар, любовь к себе.
О злоба змейская под маской лицедея, о комплиментов ядовитый мед… От зависти лысея и седея, дуга гниет.
Идут лечиться духомафиози - из тех, кому приспичило позлей, и душепроститутки — те, что в позе учителей не достигают полного оргазма.
Глаза у них молитвенно-пусты, а речь проникновенно-безобразна.
У тошноты семь степеней имеется в природе.
Я до шестой терпеть ее люблю, а дальше, как червяк на бутерброде, блюю…
Приходят записные вундеркинды облаять власть, проблемки обсудить, излиться всласть…
Решился хоть один бы себя родить - все в мире повернулось бы иначе, заколосился бы духовный хлеб, но моцарты сегодня души прячут в могильный склеп, и хоть мозги тончайшего помола и гениально варит котелок, потусторонний мир другого пола — их потолок.
