Уши у преподобного Джеймса запылали, однако было заметно, что ему по душе такое обращение, в отличие от сэра Генри Мерривейла, который ненавидел «суету». Сходных с ним взглядов придерживался и Гордон Уэст, который часто объяснял кроткой Джоан, в ярости пиная ногами столы и стулья, что не потерпит, чтобы его опекали. Но преподобный Джеймс…
— Я просто пытался, — с достоинством отвечал он, — сделать то, что считал правильным.
— Ах, я знаю! Конечно! — Марион подошла ближе; упрек в ее голосе смешивался с материнским волнением. — Но ведь вчера вечером, Джеймс, вы практически пообещали, что не сделаете этого!
— Извините, Марион. Ничего подобного я не обещал.
Помня о присутствии третьего лица, викарий вдруг испугался, что женщина сейчас погладит его по голове. Он поспешно вскочил, собираясь с мыслями.
— А вы-то что здесь делаете? — с неподдельной искренностью спросил он и замер в изумлении. — Неужели вы собираетесь сказать, что и вы тоже…
— Получала анонимные письма? — Марион коротко рассмеялась. — Конечно, получала. Джеймс, нельзя быть таким… не от мира сего!
— Какая мерзость! — Преподобный Джеймс с такой силой грохнул кулаком по столу, что плетеная корзинка с письмами подпрыгнула. — Не прошло и десяти минут, как мисс Бейли положила сюда шесть писем, в которых ее обвиняют — как и меня — в незаконной любовной связи!
— В самом деле? — переспросила Марион, широко раскрывая карие глаза. — Значит, и Джоан тоже… как интересно!
— Выясняется также, — горько улыбаясь, продолжал викарий, — что мистер Уэст находится в связи с миссис Лейси. Что ж! В каком преступлении обвиняетесь вы, Марион?
— А вы не догадываетесь?
— Нет. Откуда мне знать?
На локте Марион висела кожаная сумка для покупок, а не дамская сумочка. Казалось, всегдашние здравый смысл и прямота на миг изменили Марион; она встряхнула черными, коротко стриженными волосами и, порывшись в сумке, вытащила оттуда толстую связку знакомых, сложенных пополам листков — некоторые были в конвертах.
— Извините, Джеймс, — сказала она. — Мне давно нужно было вам сказать… Но я боялась, что клевета разрушит нашу дружбу.
Она бросила письма в корзинку.
— Пятнадцать штук, — продолжала Марион. — Нас с вами обвиняют в… неужели нужно уточнять?
В наступившей тишине отчетливо слышалось тиканье настенных часов. Преподобный Джеймс резко опустился в кресло, развернулся и облокотился обеими руками на столешницу.
Невероятно! Он никогда не думал о Марион Тайлер иначе как о добром друге, о благопристойной женщине, которая помогает ему в работе и чье доброе отношение (хотя она держалась с ним покровительственно и несколько иронически) он очень ценил.
