Наконец я нерешительно протянул руку к рубашке.
— Вы, — я еще больше охрип, — вы не хотите?
— А что вы за нее просите? — поинтересовалась она холодно, не поднимая глаз. Ее проворные умелые пальцы разделали кочан капусты, она сложила листья в сито, поставила под струю воды, поворошила листья в сите, потом опять сняла крышку с котелка, в котором скворчало сало. Она сбросила туда капусту, и под упоительное шипение на меня вновь нахлынули воспоминания. Воспоминания о том давнем времени, тысячу лет назад... а ведь мне всего только двадцать восемь...
— Так что вы за нее хотите? — спросила она уже нетерпеливее,
Но я ведь не торговец, нет, хоть и побывал на всех черных рынках от мыса Гри-Не[1] до Краснодара.
Я пролепетал, запинаясь:
— Сало... хлеб... может быть, муку, я думал...
Тут она впервые подняла свои голубые глаза, холодно взглянула на меня и тут же я понял, что погиб... никогда, никогда в жизни я уже не узнаю, каково на вкус сало, оно навсегда останется для меня лишь болезненным воспоминанием о запахах... мне все стало безразлично, ее взгляд ранил меня, пронзил насквозь, из меня словно весь воздух вышел...
Она засмеялась.
— Рубашки! — закричала она с издевкой, — рубашки я могу иметь за пару хлебных карточек.
Схватив рубашку со стула, я накинул ее на шею орущей бабы, затянул и как удавленную кошку подвесил на гвоздь под большим распятием, черно и грозно нависающим над ее лицом на желтой крашеной стене... но все это я проделал мысленно. В действительности же я схватил рубашку, скомкав, сунул в сумку и направился к выходу.
Кошка сидела в сенях и жадно лакала молоко из мисочки, но когда я проходил мимо, она подняла головку и кивнула, как будто хотела попрощаться и подбодрить меня, и в ее зеленых с поволокой глазах было что-то человеческое, что-то немыслимо человеческое... Да, меня ведь предупреждали, что я должен проявить терпение, и я почувствовал себя обязанным сделать еще одну попытку. Дабы не видеть гнетущей безоблачности неба, я прошел под корявыми яблонями, перешагивая через лужи навозной жижи, через клюющих кур, и вышел на просторный двор, расположенный несколько поодаль под сенью густых вековых лип. Горечь, должно быть, застлала мне глаза, так как я лишь в последний момент заметил здоровенного крестьянского парня, сидевшего на лавке перед домом и бросавшего какие-то ласковые слова двум мирно жующим лошадям. При виде меня он со смехом крикнул в открытое окно:
— Мама! Номер восемнадцатый идет!
