Из-за этой полубессознательной обстановки в доме Элис каждый раз, когда я возвращалась к себе домой, я острее ощущала подавленность. Дом номер 63 по Меритон-роуд с его традиционно полосатыми обоями и цветочными бордюрами, ровными рядами серебряных фоторамок, табакерками, с ослепляющей симметричностью выстроившимися на до блеска отполированных столах, с его пышными подушками на упругих диванах – такими, что садившийся на них подскакивал, как горошинка, – после утра, проведенного с Элис, наш дом казался образцом мещанской напыщенности.
Естественно, Гарри все эго было по вкусу; застывшая, формальная, устрашающая атмосфера с претензией на великолепие. Со временем я поняла, что он хотел построить упрощенную версию старинного особняка, но когда огромный портрет дядюшки Бертрама занял всю стену в гостиной, а подвесной канделябр низко и угрожающе повис на хрупком потолке столовой, мне это показалось смешным, а не роскошным. После моего переезда мы горячо спорили из-за ремонта, и я не могла поверить в происходящее, когда он запретил мне вдоволь поработать паровым десорбером. Но Гарри был непреклонен. И хотя я пыталась слегка упростить обстановку, в последнее время мне удавалось лишь тайком разбрасывать диванные подушки и перемещать табакерки каждый раз, когда я проходила мимо. И даже эти мелкие акции протеста не проходили незамеченными. Гарри мигом наводил порядок, мягко укоряя меня: «Вижу, ты не выбросила вчерашние газеты, Рози; им ни к чему валяться здесь на день дольше, чем необходимо». Или: «Неужели тебе нравится, когда пальто висит на перилах?» Или: «Рози, почему твои лучшие туфли валяются у черного хода?»
Они хотят убежать, думала ответить я, но прикусывала язык и покорно отправляла туфли обратно в шкаф, выбрасывала старые газеты и вешала пальто на место.
В тех редких случаях, когда Элис и Майкл приглашали нас на ужин, Гарри практически немел от ужаса при виде их дома. Когда по пути домой к нему наконец возвращался дар речи, он бормотал что-то вроде: «Чудная парочка, вот уж чудная. Как только люди могут так жить. Они что, друиды, что ли?»
Я улыбнулась про себя, опустившись на гобеленовые подушки и терпеливо ожидая, когда Элис уделит мне внимание. Она налила детям в чашки апельсиновый сок, а нам поставила кофе, и тут, внезапно и необъяснимо, когда она села за стол напротив меня, моя решимость начала слабеть. Как я могу просить одобрить разрушение того, что она, как и любая другая мать, которую я знаю, изо всех сил старается сохранить? Она держит обязательства, она верна детям, мужу, своему рисованию, саду, она успевает все – и как я могу признаться, что хочу уйти от всего этого, бросить все обещания и позволить им упасть на землю с глухим стуком?
