— Подпишите протокол, и все кончим, — говорил он. — Наболтали глупостей, так уж признавайтесь.
— Как же признать то, чего не было?
— Зря упрямитесь. Мы понимаем, это не ваше, враги вас научили. Вот и скажите, кто. Отец, да? Мы ведь знаем все…
Я не мог разрешить этому человеку упоминать отца, говорить о нем плохо. При чем здесь отец?
— Не трогайте отца, не смейте так говорить о нем! — кричал я.
Пучеглазый бесился, грозил упрятать меня в карцер.
— Мальчишка, глупый мальчишка! — кричал следователь. — Если признаешься, мы подержим тебя для острастки и отпустим. Будешь упираться, окончательно убедимся, что ты человек вредный.
— Поймите, я ни в чем не виноват! Клянусь родной матерью!
— Клянешься матерью, а сам ее не жалеешь. Она совсем плохая стала. Считай, убил ты ее, нанес такой удар.
Я не мог слышать, как он говорит про мою мать. Я ее убил!
— Это вы нанесли ей удар!
Опять он бегал по кабинету и угрожал карцером.
— Вот что, Промыслов. Вам остается только признаться. Вы и сейчас мне наговорили вещи, за которые у нас дают срок. Подписывайте протокол и уходите.
Я возвращался с допроса, меня плотно обступали и требовали рассказа с подробностями, затем начиналось обсуждение.
— Злится сыщик, значит, у него ничего серьезного. Выпустит. Что он возьмет с огольца?
— Взять-то с него нечего, но не любят они выпускать. Этот со шпалами вполне может пришить дело за здорово живешь.
— Только посмотри, кому шить-то. Парнишка прозрачный, весь насквозь виден. Зачем он пучеглазому?
И снова мне внушали:
— Только не подписывай протокол.
Подписывать ничего не пришлось. К следователю меня водили еще дважды и больше не вызывали. Мои товарищи по несчастью посчитали это за благоприятный признак.
— Отступился он от тебя. Теперь подержат немного для порядку и отпустят. Ты верь нашему опыту, мы теперь мудрые.
Получилось по-иному, мудрые просчитались Долго не тревожили меня, очень долго, целые две недели, и вдруг вызывают. Камера оживилась:
— Вот и все. Каюк твоей тюрьме, Митя.
— Готовьте, ребята, адреса и весточки на волю, Митя всех уважит.
Шел я длинными коридорами, счастливо думая: прощай, тюрьма, казенный дом, прощай. Ввели в кабинет. Сидит важный дядя с ромбом на петлице, предлагает ознакомиться с коротенькой бумажкой. «Особое совещание НКВД. Постановление по делу Промыслова Д. М. За антисоветскую пропаганду приговорить к трем годам заключения в исправительно-трудовом лагере».
Все как во сне: прочел, что-то сказал. Дядя с ромбами попросил расписаться, я помотал головой, отказался.
