В воздухе сочетались средиземноморская томность и североафриканская терпкость. Его хотелось пить, как изысканное вино.
Г. М. внезапно встряхнулся, вынул изо рта сигару и огляделся вокруг.
— Хм! — произнес он.
Балкон был выложен красными неглазированными плитками, на которых стояли плетеные кресла и стулья с мягкими подушками. Он тянулся только вдоль части дома, оканчиваясь у выступа на дальней стороне с французским окном, и находился наполовину в тени, падающей от верхнего этажа.
В центре террасы стоял плетеный стол, чья красная крышка была нагружена бутылками, стаканами, ведерком со льдом и сифоном с содовой, а также аккуратной стопкой рапортов и досье. Со стула рядом поднялся низкорослый полноватый мужчина без головного убора, но в полном обмундировании, включая красные петлицы штабного офицера и погоны полковника бельгийской армии.
Его большую голову покрывали короткие седые волосы, сквозь которые просвечивала розовая кожа. Лицо было румяным и жизнерадостным — даже вытянувшись по стойке «смирно», выпятив вперед обтянутый кителем толстый живот, он продолжал улыбаться. В густых черных бровях виднелись белые нити. Но прежде всего привлекали внимание блестящие и смышленые голубые глаза.
— Сэр Генри Мерривейл? — добродушно осведомился он.
— Ca va, mon gars?[16] — отозвался Г. М. с его достойной порицания фамильярностью парижского таксиста. — Votre femme n'a pas couche sur le pin de votre chemise? C'est vrai: je suits le vieux bonhomme.[17]
— О, я немного говорю по-английски, — сказал его собеседник, склонив голову набок с тайной радостью человека, знающего, что он отлично владеет английским языком. — Давайте будем беседовать на этом языке. Для меня это явится хорошей практикой.
— Превосходно! — кивнул Г. М. — Мне говорили, что мой стиль отличает Эддисонова чистота.[18] Запоминайте мои обороты речи, и Боб — ваш дядя.[19]
Незнакомец усмехнулся, хотя и выглядел несколько озадаченным.
— Тогда разрешите представиться, — сказал он. — Я полковник Дюрок.
Он протянул руку одновременно с Г. М. Рукопожатие получилось крепким и искренним, так как каждый инстинктивно ощущал в другом родственную душу.
Несмотря на многочисленные отчаянные (или, если вы предпочитаете, нелепые) эскапады, Дюрок умудрился остаться невредимым в течение двух мировых войн. Ни один пулемет не мог его остановить, ни одна тюрьма не могла удержать. Он всегда появлялся, когда его не ждали, среди разрывов гранат. Наград у него было столько, что ему казалось излишним носить даже одну из них. Г. М. хотя и не знал, но чувствовал это. Со своей стороны Дюрок был наслышан о подвигах Г. М., и они приводили его в восторг.
