– Возьмите вон наколотых, – предложил Костя.
– Ой, вот спасибо! Вот уважил, – она присела, складывая чурки на руку, но вдруг бросила их и спросила: – А можно с тобой посидеть?
– Садитесь. – А сам подумал: «Настырная».
Люба умостилась на бревне рядышком. Костя даже отодвинулся. А она, будто и не заметив этого, стала доверительно рассказывать, как праздновала у подруги, какое там было веселье. От нее пахло вином и еще чем-то горьковато-сладким, будто черемуховым цветом. Свет из окна слабым пятном ложился на ее лицо, и глаза мерцали каким-то тревожным летучим блеском.
– Народ прям ошалел! Да и то сказать – такая радость! Дождались, родненькие. – Она вдруг затихла, душой расслышала непонятную беду его, заглянула ему в лицо, стараясь увидеть глаза, и почти шепотом спросила: – Ты чего такой?
– Какой?
– Да какой-то... не как все. – Почуяла, что Костя нахмурился, поспешила оправдаться: – Да я так, ты не думай. Не хочешь отвечать, не отвечай.
Долго сидели молча.
Из барака вышли двое. В темноте не было видно, кто именно, но по голосам Костя узнал мичмана и Лубенцова.
– Эй, Реутов! – окликнул мичман. – Ты где?
– Не отзывайся, – торопливо зашептала Люба и съежилась, стараясь быть меньше. – Не надо, чтобы они нас видели, а то подумают еще...
И Костя не отозвался.
– К бабам пошел, – хохотнул Лубенцов.
– Тебе бы только бабы, – недовольно проворчал мичман.
– А что! Время такое наступило. Теперь – мир, теперь о радостях надо думать. И ты тоже вот поедешь домой, женишься.
– Не на ком мне жениться, – угрюмо отозвался мичман.
– Ну это ты брось. Приедешь в свой колхоз, все девки попадают. Любую выбирай.
– Выбирал уже...
– Не дождалась?
Мичман промолчал.
– Курва, значит, – зло произнес Лубенцов, и Костя представил, каким холодным стало лицо Лубенцова. – Я б таких... на одну ногу наступал бы, а за другую раздирал. Мы тут кровь проливали, а они там!..
– Да ладно тебе, – незлобиво прервал его Кинякин. – Ты лучше скажи, что делать будешь дома?
– Не знаю, – помедлив, признался Вадим. – Я только и умею, что воевать. Всю жизнь, кажется, и воевал. А ты?
– Я тоже. Девять лет форму не скидывал. Шутка!
Костя понимал, что эти два человека, ничего не боявшиеся, все знающие о службе и войне, вдруг оказались беззащитными перед незнакомой жизнью, которая ждет их после демобилизации. Они не знали той жизни и, став уже седыми и лысыми, хотя по годам еще молоды, были новорожденно-беспомощны перед «гражданкой».
– Не знаю, что делать, – сказал Кинякин. – На сверхсрочную вот думаю. Как, одобряешь, Вадим?
