Что же делать? Как же мне поступить?» Кибальчич встал, прошелся и опять сел к столу. Минут пять он сидел, потом взял бумаги. Руки его слегка дрожали. Но, обмакнув перо в чернила, он написал твердым почерком:
«Милая, славная, дорогая Лиза!
Я очень, очень люблю Вас. Эта любовь будет жить в моем сердце, покуда оно бьется. Но я призван для другого и не могу быть с Вами. Простите меня за эту горькую правду. Простите! Мне очень тяжело причинить Вам горе этим письмом, но своим согласием я бы совершил преступление и сделал бы Вас несчастной на всю жизнь.
Милая Лиза! Поймите меня и простите!.. Прошу, умоляю – не отсылайте от себя Сергея. Он чудесный человек и искренне любит Вас. Надеюсь, что бог пошлет Вам счастье. А обо мне постарайтесь забыть – так будет лучше.
Склоняюсь пред Вами, чудная, возвышенная девушка, и целую Ваши руки.
Преданный и благодарный Вам до конца дней
Николай».
Кибальчич запечатал письмо в конверт, написал адрес и, сказав Ивановской, что идет прогуляться, вышел на улицу. Было сумеречно и тихо. Небо хмурилось. Он прошел в дальний конец улицы и опустил письмо в почтовый ящик…
Получив письмо от Кибальчича, Лиза долго плакала. Волшебный замок, построенный ее мечтами, рухнул, рассыпался в прах. Жизнь, казавшаяся ей такой красивой, манящей вдруг померкла, как меркнет, тускнеет лучезарный пейзаж, когда солнце закрывают тучи.
Ее солнце лишь улыбнулось ей, окрасив мир в радужные тона, и тут же ушло, закатилось, потухло. И все вдруг стало для нее тусклым, безрадостным, мрачным. Душой завладели тоска и одиночество. Лиза, закрывшись в своей комнате, уныло ходила из угла в угол, читала Надсона:
Чего мне ждать, к чему мне жить,
К чему бороться и трудиться:
Мне больше некого любить,
Мне больше некому молиться…
Особенно тоскливо бывало Лизе, когда город засыпал и потемневшие ночи пугали своей тишиной. Укладываясь спать, она не тушила лампу и брала в постель Мурку – пушистую, ласковую кошку. Вдвоем с кошкой ей не было так одиноко. Почти каждую ночь перед сном к Лизе заглядывала мать: кроткая, неторопливая, в белом накрахмаленном чепце. И сегодня, едва Лиза улеглась в постель и под мурлыканье кошки стала думать о случившемся, Екатерина Афанасьевна, неслышно войдя, присела на краешек стула у кровати, как к больной.
– Ну что, касатка моя, Лизонька, все тоскуешь, все плачешь? Уж мы с отцом извелись, на тебя глядючи… Уж открылась бы ты, родимая, поведала, что за беда приключилась… ведь все-таки я мать. Кто может быть ближе да родней? Кто, кроме меня, поймет тебя, пожалеет, поможет?
