– Да я им что, ворота дегтем мажу?
– И так разговоры идут. Мне на эти разговоры плевать. А Надежда злится; как-никак, мол, Андрей Иванович – человек уважаемый. Чего ж вы по селу бродите? Чай, не молодые, не семнадцатилетние. Надо вам посекретничать – вон, закрывайтесь в горнице и сидите сколько угодно.
– Лучше на двор нас загнать, в хлев, – засмеялся Успенский. – Уж там никто нас не увидит.
Он вдруг приостановился:
– Постой, а что ж она привечает Кречева да Возвышаева?
– Ну, с Возвышаевым мы по селу не бродим.
– Ага! Значит, вас это в горнице вполне устраивает.
Маша звонко рассмеялась:
– Ты, кажется, ревнуешь? Ой, какой ты глупый!.. Какой глупый, – она взяла его за руку. – Пошли!
Они свернули в заулок, долго шли вдоль высокого плетня.
Успенский опять приостановился:
– Нет, постой, постой! Ты все-таки скажи, какого черта они делают у вас?
– Ну ты ж видел сегодня.
– Кречева, что ли? Сегодня ладно… Они с пленума всей оравой пришли…
– А он один не ходит, – Маша прыснула. – Он стесняется… И для храбрости водит с собой Левку Головастого.
Смех ее звучал дразняще-загадочно, – то ли она потешается над ним, хочет раззадорить, то ли и в самом деле радуется, что все к ней льнут, обхаживают ее.
И против своей воли он продолжал говорить зло о Возвышаеве:
– Да он же деревянный… Он истукан с глазами! Как ты можешь с ним общаться?
– Истукан не будет тратиться на близких. Ты посмотри, как он живет. Был у него?
– Ты и в доме у него бывала? – отшатнулся Успенский.
– Успокойся. Я к нему не ходила. Секретарь нам рассказывал. Да вон бабка Банчиха, у которой он квартирует. Она все знает: и что он пьет, и что ест… А я, Митя, не могу прогнать человека из дома только за то, что обо мне могут нехорошо подумать. И потом, у них свои отношения с Андреем Ивановичем.
Он прильнул к ней, стал торопливо целовать ее плечи, шею, быстро приговаривая:
– Прости меня, Маша! Милая, добрая… Ты всех готова принять под одну крышу… Ты святая… Прости меня!
– Что с тобой, Митя? Ты сегодня какой-то сам не свой.
– Прости! Я и в самом деле становлюсь как сварливая баба.
– Пошли отсюда! Ты хотел, по-моему, мне что-то сказать?
Они вышли на выгон к большому пруду, обсаженному тополями.
В низине возле пруда паслись две лошади. Они подняли головы и, поводя ушами, долго смотрели на Успенского и Машу, словно хотели их; спросить о чем-то и не решались. Закрякали невидимые утки и, шлепаясь в воду, поплыли от берега. Сквозь тополя дальнего берега просвечивала большая красная луна, и черная рябь ветвей ложилась на гладкую, тускло блестевшую, как луженый таз, воду.
