-- А отощали вы, хозяин Джон, -- сказал Ринго. -- Что там едят в Теннесси? То же самое, что у нас едят люди?
И тут я сказал, влюблено глядя отцу в лицо, в глаза:
-- Люш говорит, ты сейчас не в Теннесси был.
-- Люш? -- произнес отец. -- Люш?
-- Входи, -- сказала бабушка. -- Лувиния уже накрывает на стол. Не успеешь умыться, как подаст тебе обедать.
2
В тот же день, еще до заката, мы сделали для нашей скотины загон. Мы огородили его в низине, в зарослях у речки, где его нипочем не найти чужаку, и саму изгородь разглядеть можно, лишь приблизясь к свежеобрубленным, сочащим сок жердям, перегородившим чащобу и с ней
сливающимся. Мы все там трудились -- отец, Джоби, Ринго, Люш и я, -- отец по-прежнему в сапогах, но сняв мундир, и обнаружилось, что брюки на нем не конфедератские, не наши, а североармейские, трофейные, нового и крепкого синего сукна; и саблю отец снял. Работали мы быстро, валили молодые деревья -- иву, дубки, красный клен, каштан карликовый -- и, наспех обрубивши ветки, волокли с помощью мулов, да и сами, через пойменную грязь и кусты туда, где уже ждал отец. Вот то-то и оно -- отец поспевал всюду; ухватив по жердине под каждую руку, он волок их сквозь кустарник чуть ли не быстрее мулов и примащивал на место, пока Джоби с Люшем еще спорили, каким концом пустить куда. Вот то-то же; и не в том дело, что отец работал быстрее и усерднее всех нас, хотя мог бы стоять, распоряжаться и уж точно выглядел бы в такой позе крупней и внушительней (во всяком случае, в мальчишеских глазах -- по крайней мере, в наших с Ринго двенадцатилетних глазах) -- дело во всей его манере. Когда Лувиния подала ему солонину с овощами, кукурузные лепешки, молоко и он поел, сидя на своем обычном месте в столовой нашей (а мы -Ринго и я, во всяком случае -- глядели, ждали, не могли дождаться вечера и отцовских рассказов), и вытер бороду и сказал: "А теперь новый загон городить. Но прежде еще надо нарубить жердей", -- при этих словах и мне и Ринго представилось, наверное, одно и то же. Вообразилось, что все мы -Джоби, Люш, Ринго и я -- стоим там, как бы выстроясь, -- не в потной жажде штурма и победы, а в том мощном, хоть и покорном утверждении верховной воли, которое, должно быть, двигало Наполеоновы войска; а перед нами отец, и за его спиной приречная низина, напоенные соком стволы, что сейчас будут обращены в мертвые жерди. Отец на коне; отец в сером золотогалунном мундире; и вот он обнажает саблю. Окинув и сплотив нас своим взглядом напоследок и вздыбливая, поворачивая уж Юпитера на тугих удилах, выхватывает он саблю; движение взметает его волосы под треуголкой, сабля блещет; он восклицает негромко, но громово: "Рысью! Марш-марш! В атаку!" И, с места не сходя, мы следуем за ним и взглядом и телами -- за невысоким человеком, который в сочетании с конем высится как раз в меру (а для нас, двенадцатилетних, высится над всеми прочими людьми), -- который встал на стременах над дымчатою уносящеюся молнией коня, и под бессчетными сверкающими сабельными взмахами назначенные им деревья, срубленные и обрубленные, очищенные от ветвей, ложатся стройными рядами, ожидая только переноски и приладки, чтобы протянуться изгородью.
