Конан, однако, не мог отвести от плясуньи глаз.
– Исчезни, скройся! – крик Зийны заставил киммерийца очнуться. Привстав на колени, девушка прикрывала его своим телом, грозила белому призраку мечом. – Уйди! Он мой! И ты его не получишь!
Серебристый смех дочери Имира прожурчал, словно ручей весной.
– Получу… получу… – С каждым звуком ее голоса над кострищем взвивалась струйка дыма; вскоре огонь погас, и лишь холодное мерцание снегов освещало фигурку снежной девы.
Зрачки Конана сверкнули.
– Гляди на меня, смертный, гляди… Разве я не прекрасна?
Она легким перышком кружилась в снегу, не оставляя следов; подрагивали полные груди, колыхался гибкий стан, вились по ветру волосы, мерцала белоснежная кожа. Конан чувствовал ее дыхание, летевшее к нему над угасшим костром; оно заставляло цепенеть, манило блаженной истомой.
– Иди ко мне, воин! Иди! Ляг со мной!
– Лучше я лягу с последней из портовых шлюх! – пробормотал киммериец немеющими губами. Что-то он должен был вспомнить, о чем-то поразмыслить, но голос Зийны, творившей молитву светлым божествам, мешал ему.
А! Железный обруч! Обруч и кинжал! Обруч не помог, не защитил от волшебства снежной девы… Но оставался еще кинжал, тот зачарованный клинок, которым он должен был пронзить сердце колдуна… Дайома сказала: тысячи смертных падут под его ударами, но лезвие останется таким же чистым и несокрушимым… тысячи смертных или одно существо, владеющее магическим даром… Кого же поразить – призрак, сотканный из снега и похоти, или Гор-Небсехта? Выбора, кажется, не было.
– Кинжал, – прохрипел он, – мой кинжал…
Зийна склонилась к нему, обхватили за плечи, защищая от подступавшего к сердцу холода. Ее руки были теплыми.
– Что, милый? Что нам делать?
– Кинжал… я должен достать ее кинжалом… – Губы Конана едва шевелились.
Он попытался дотянуться до своего ножа, но внезапно почувствовал, что не может стиснуть пальцы в кулак: они были мертвыми, застывшими, как сосульки. Пробравшаяся под плащ стужа уже не колола его ледяными иглами, а облизывала сотней холодных языков, высасывая последнее тепло, последние капли жизни. Он не мог поднять оружия, не мог отвести взгляд от снежной девы; ее зовущий смех заглушал голос Зийны. Ему чудилось, что пуантенка плачет, окликает его, спрашивает о чем-то, но зов дочери Имира был сильней, и теперь мысль о том, чтобы поразить это прекрасное существо зачарованной сталью, казалась ему кощунственной.
“Да и поможет ли сталь? – размышлял он, погружаясь в небытие. – Ваны и асиры говорили, что от снежных дев нет спасения!”
