Тут кто-то вскочил с места и смеясь закричал:
— Собираем вещи, ребята! Мы и так слишком задержались здесь!..
Солдаты зашумели, перебивая друг друга. Пульмейер молчал, ни во что не вмешиваясь.
Анерт сделал серьезное лицо, сразу стал немного похож на полковника и громко выкрикнул:
— Тихо!
Все умолкли, только один солдат, который сидел чуть поодаль, продолжал смеяться до тех пор, пока не обратил внимания на внезапно наступившую тишину.
— Я не понимаю, — вполголоса проговорил полковник, оглядывая всех, — что вы нашли в этом смешного?
Литош услышал негромкое покашливание. Это было вежливое предупреждение Шанца, но Бредов не понял его и продолжал говорить. В его словах все заметнее звучало раздражение. Наконец полковник, спохватившись, постарался говорить спокойнее и проникновеннее, но почувствовал, что солдаты больше не слушают его, что вообще нет никакого смысла продолжать разговор, потому что контакт с ними потерян. Но, понимая это, проверяющий все же продолжал говорить, считая необходимым довести до солдат всю серьезность своих аргументов.
Бредову навсегда запомнился день 15 августа 1951 года, когда во время одной из демонстраций ему пришлось познакомиться с резиновыми дубинками полицейских. С тех пор он не признавал компромиссов. В сентябре, выйдя из берлинской больницы, он сразу же направился в ближайшее отделение народной полиции, а через два дня надел синюю форму.
Свистящий звук резиновых дубинок, глухие удары по голове и плечам Бредов не забыл до сего времени. Он помнил, как упала под ударами полицейских Хильда. Из носа и рта у нее текла кровь, бледное лицо девушки, казалось, раскололось на сером булыжнике мостовой, как тонкое стекло. У нее обнаружили перелом затылочного позвонка и внутреннее кровоизлияние. Когда несколько недель спустя он, уже в форме полицейского, навестил Хильду в больнице, она, не узнав его, закричала от страха. Их любовь и мечты о совместном будущем оказались разбитыми.
Все это навсегда сохранилось в памяти Бредова, и ему становилось легче только тогда, когда перед его мысленным взором всплывало серое от страха лицо того полицейского, которого он схватил за горло и не отпускал, пока сам не получил удар по голове.
Тот день повлиял на всю дальнейшую жизнь Бредова. У него появилось чувство предубеждения ко всему, что идет оттуда, с той стороны. С такой же неприязнью он относился и ко всем единомышленникам тех полицейских (будь они в форме или без нее), которые вольно или невольно помогали этому насилию и жестокости, делая в то же время вид, будто все это их нисколько не касается. Каждый раз, когда Бредов сталкивался с проявлением равнодушия, он испытывал разочарование и обиду. В последнее время его все чаще охватывало возмущение. Оно постепенно накапливалось в нем и однажды могло прорваться наружу. Его возмущало даже невысказанное несогласие солдат с чем-нибудь, не говоря уже о явном непринятии того, ради чего он живет. Даже если оно облекалось в шутку, он и тогда мысленно негодовал. Он не терпел длинных, свалявшихся волос, импортных полиэтиленовых пакетов, джинсов с фирменными этикетками и других вещей с наклейками западного производства, поскольку они ассоциировались у него не только с легкомыслием. Он считал, что все эти вещи, войдя в привычку, в моду, в конце концов определят и образ поведения молодежи.
