— Не знаю, чем услужить тебе. Но если что и выйдет, знай — с тебя потребуют жертву.
Филон сказал не колеблясь:
— Я готов!
Она удивилась и воскликнула:
— Да понимаешь ли ты, о чем речь?
— За один поцелуй Клеопатры я отдам вот эти руки, голову, себя всего…
Женщина оценивающе оглядела его: по всему было видно, что он говорил правду.
— Будь по-твоему, — прошептала служанка царицы упавшим голосом. Может быть, тебя и допустят лицезреть божественную. Но ты уже не будешь принадлежать себе!
— Согласен на все, — ответил он упрямо и принагнул голову, как бычок, готовый бодаться.
— Когда надо, тебя позовут, — строго сказала женщина, обидевшись, и, не прощаясь, удалилась.
Филон продолжал посещать храм Исиды и припадать к стопам каменной богини; холодные камни половичных плит остужали его лоб; по всему телу пробегала успокоительная дрожь, однако внутренний огонь продолжал разгораться.
Несколько раз он видел Ираду. Она только улыбалась, принимала подарки, но о главном молчала. "Жди!" — успокаивал сам себя Филон.
Он предчувствовал, что с ним вскоре должно что-то случиться. И вот как-то на вечерней заре, выходя из храма, он увидел женщину в длинном покрывале. То была Ирада. И было в её облике, в выражении строгой красоты лица что-то новое, манящее и пугающее. Филон понял, что находится у края неведомого. У него екнуло сердце, он вперил в женщину настороженный взгляд.
— Филон, — сказала Ирада, приблизившись, от неё исходил изумительно сладостный дух: то ли жасмина, то ли резеды, то ли того и другого вместе; влажные уста заманчиво улыбались. — Ты приглашен.
— Приглашен? Куда?
— На пир, во дворец. Ты будешь, счастливый, лицезреть Клеопатру. Царицу Египта. Сама Исида откликнулась на твою просьбу.
Сердце его покатилось в бездну, в глаза запал мрак; бледные помертвелые губы прошептали:
— Я приду…
8. ПОСТИТЬСЯ, МОЛИТЬСЯ, КАЯТЬСЯ
Вымытый, причесанный и обряженный в свежий белый хитон с вышивкой по вороту, Дидим явился к Нофри на террасу и занял свое ложе. Ему укоротили усы и бороду, постригли концы загибающихся волос, и он стал похож на человека, ни худого и ни полного, не старого, а средних лет и даже не лишенного некоторого благообразия.
— Вот теперь я вижу прежнего Дидима, — сказал Нофри с улыбкой. — И мне, поверь, даже стало как-то тепло на сердце. Я сразу начинаю вспоминать наши Эпикуровы сады.
— Наши Эпикуровы садики, беседы и возлияния Киприде. Услада молодости, легкомыслие и веселье. Где те яблоки, которые мы дарили нимфам? Съедены. Все прошло, и все изменилось, — ответил столь философски на приветливые слова Нофри. Дидим взял со стола ручное круглое зеркало и поглядел на себя.
