— Не назвался.
— Гони его прочь!
Слуга ушел, но вскоре возвратился, смущенный и встревоженный, что-то шепча себе под нос.
— Он сказал, что будет сидеть у порога.
— О Юпитер, порази его громом! — проговорил Нофри, смиряясь с мыслью, что все-таки придется принять этого нежданного посетителя. — Ну, хорошо! Впусти его!
Через некоторое время на террсу не спеша ступил невысокий, худощавый человек, одетый бедно; тело его укрывала затасканная, залатанная, давно не стиранная туника, а ноги были обуты в растоптанные, истертые сандалии; в руках он держал свернутый плащ, выгоревший и изрядно потрепанный. Широкое лицо его заросло густой длинной бородой и усами; черные с проседью нестриженые волосы достигали прямых костлявых плеч.
Племянник верховного жреца брезгливо поморщился: как и ожидал, вошедший напоминал бродягу, каких много в шумной Александрии. Ленивые от природы, они предпочитали скорее ничего не делать, жить в грязи и просить подяния, чем трудно и честно зарабатывать свой хлеб. К данной породе людей Нофри относился недоверчиво и враждебно.
— Что тебе? — проговорил Нофри как можно строже, чтобы сразу отбить у того охоту к попрошайничеству.
— Ты не узнал меня, Батал? — прозвучал насмешливый, глуховатый голос. Нофри встрепенулся: его назвали давнишним прозвищем, каким в юности его именовал, иногда в насмешку, а порой с уважением, только один человек грек и мечтатель, философ и гуляка, острослов и гадатель…
— Дидим! — воскликнул он радостно.
Старец улыбнулся, обнажив в ореоле бороды и усов поразительно белые и красивые зубы, которые сразу придали его лицу моложавость и даже привлекательность.
— Слава богу, что ты вспомнил меня, почитатель Демосфена! Конечно же это я, старый твой приятель Дидим!
— Если бы ты мне повстречался где-нибудь в другом месте, я бы тебя не признал.
— Зато я, как только завидел тебя в порту, узнал сразу. Да не успел догнать — ты укатил на своей колеснице. Поверь, мне нелегко было тебя сыскать.
— Но почему ты в таком виде, старина?
— О, мой друг! — проговорил Дидим, вздыхая и покачивая головой. Скажу — не поверишь. Я жил в пустыне…
Нофри пригласил его садиться на соседнее ложе.
— С каких это пор ты, эпикуреец, жизнелюб, завсегдатай пиров и любитель муз, забился в безлюдье, в раскаленные пески?
— Как только в Александрии воцарился мир, меня стала мучить досада. Я все больше и больше разочаровывался в людях из-за их ненависти и вражды одного к другому. О мой златоустый друг, то было самое глубокое мое разочарование. Ибо я понял, что человек неисправим. Я сказал себе: "Все. Ухожу".
