Время и облекаешь преходящие мгновения в тепло и действие? Как мужчины завидуют и как ненавидят подчас эти теплые часы, этих жен, знающих, что они будут жить вечно. И что же мы делаем? Мы, мужчины, безумно злимся, потому что нам не за что зацепиться, ни за мир, ни за самих себя, ни за что-либо еще. Непрерывность скрыта от нашего взора, все рассыпается, падает, тает, останавливается, гниет или бежит от нас. Так что же остается нам, мужчинам, которым не дано творить время? Бессонница. Глаза, устремленные в темноту.
Три часа пополуночи. Вот наше воздаяние. Три утра. Полночь души. Организм замирает, душа истекает. И в этот час безысходности прибывает поезд… Почему?
— Чарли?..
Рука жены коснулась его руки.
— Что с тобой… Чарли?..
Она дремала.
Он не ответил.
Он не мог рассказать ей, что с ним.
Солнце взошло желтое, как лимон.
Небо было круглое и синее.
Птицы выводили журчащие трели в воздухе.
Вилл и Джим высунулись из своих окон.
Ничто не изменилось.
Кроме выражения глаз Джима.
— Ночью… — произнес Вилл. — Это было или этого не было?
Оба смотрели вдаль, где простирались луга.
Воздух был сладок, как патока. И нигде, даже под деревьями, не видно теней.
— Шесть минут! — крикнул Джим.
— Пять!
Через четыре минуты, с болтающимися в животе кукурузными хлопьями, они стирали ногами сухие листья в красную пыль, оставив за спиной город.
Прерывисто дыша, оторвали взгляд от земли, но которой бежали.
Луна-Парк стоял на месте.
— Ух ты…
Потому что шатры были лимонного цвета, как солнце, бронзового, точно хлебные поля несколько недель назад. Флаги и вымпелы, яркие, как синехвостки, полоскались над брезентом цвета львиной шкуры. Из будочек карамельного цвета плыли по ветру дивные субботние запахи бекона и яиц, блинов и сосисок. Всюду сновали мальчишки. Всюду за ними брели сонные отцы.
— Это же всего-навсего обыкновенный старый Луна-Парк, — заявил Вилл.
— Черта с два, — отозвался Джим. — Что мы ночью — слепые были? Пошли!
Друзья отмерили сто метров по центральной дорожке, и чем дальше они углублялись в расположение Луна-Парка, тем очевиднее становилось, что им не представятся ночные люди, щупающие кошачьей поступью тень воздушного шара среди диковинных шатров, вспухающие наподобие грозовых туч. Вместо этого вблизи они увидели плесневелые канаты, побитый молью брезент, отбеленную солнцем и дождями мишуру. Рекламные транспаранты висели на шестах, точно унылые альбатросы, хлопая крыльями и рассыпая чешую старой краски, ухитряясь при всей своей дряхлости извещать о нечудесных чудесах — самом тонком человеке, самом толстом человеке, человеке с острой головой, человеке с картинками, полинезийском плясуне…
