Прелюдией к прочтению этой главы может послужить какое-нибудь видение, которое поможет взрыхлить почву ваших душевных сил, утрамбованных каждодневной толчеей. Например, представьте себе, что предгрозовой майской ночью вы покидаете лилейный уют родного дома без надежды на возвращение. Старые привязанности терзают ваше сердце жалкими призывами, но черная бездна за распахнутой дверью, озаряемая приближающимися зарницами, манит, насылая сладкое головокружение в предощущении неизведанных испытаний. Сквозь громовые раскаты пробиваются первые такты сюиты Альбиони, и я начинаю…
Она стояла на краю обрыва, устремляясь всем существом своим к мягкому летнему ветру и солнечному блеску, сыплющемуся с небес.
Оранжевый крепжоржет платица, как тончайший налет пыли, облегал ее тело.
Кожа оголенных до плечь рук золотилась. Тонкая, ровная, словно кожица созревшего томата «Эсмиральда».
Волосы, купаясь в волнах воздушного потока, казалось, источали запахи и шелест целого леса. Каштановые кущи! Они были спутаны так, что взгляд завязал в них навечно.
Груди… Груди-малышки… Груди с сосочками-зонтиками… Их трепет оглушительными фанфарами отдавался в моих висках.
Губы… Обветренные губы боятся улыбки… Губы в паутинке трещин и жеманный кончик языка, как нежное брюшко улитки, проползающий по обожженной кожице.
Курносый нос с россыпью веснушек егозил и морщился.
Чуть заметный животик подрагивал от скрываемого смешка.
Небрежно расставленые ноги, коленки со следами ссадин и крохотные ступни с налипшим песком.
Вот так она выглядела — вся как притаившаяся мина, тронь — и разнесет в клочья.
— Ну, чего уставился, стриженый? Из тюрьмы вышел, что ли? — спросила она, щурясь на солнце.
— Ага, — открыл я рот, — из армии.
— А здесь что делаешь?
— Так, покупаться, отдохнуть…
— Один, что ли?
— Один.
Она прошла мимо, по самому краю обрыва.
— А меня из пионерлагеря уволили, — сказала она и села на край, свесив ноги в бездну.
Я приблизился.
— За что? — спросил и опустился на сухую траву.
— Главную пионервожатую жабой назвала. Начальник лагеря говорит, извинись и работай дальше, а я отказалась. Меня и выперли, — она вытянула из-за уха папироску.
— А зачем назвала?
— Потому что она жаба.
Огонек спички лизнул носик папироски, обветренные губки отпустили мундштук, шумным вздохом она загнала дым глубоко в легкие, закрыла глаза и запрокинула голову. Я учуял терпкий запах ганьжи.
Выдохнула и протянула папироску мне:
— Потянешь?
Я сделал все, как и она. Вдруг нижнюю часть моих ног охватило беспокойство. Я лег на живот и стал болтать ступнями. Мы смотрели вниз, там копошились на берегу тела — тощие, жирные, красивые и уродливые, молодые, древние, бледные, красные и коричневые. Веселое зрелище. Мы хохотали до икоты. Она встала на четвереньки и поползла, я последовал за ней, почти уткнувший макушкой ей в задницу. Ветер раздувал подол ее платья, как паруса. К ягодицам прилипли сухие травинки. Из под трусиков выбивались черные волоски. Мы ползли и ползли.
