Марию Алексеевну вынесли на носилках, Шарик проворчал:
— Хоть бы кусок хлеба дала. Бежим отсюда, Боб!
Бобик кидался то к Шарику, то юлил возле меня, наконец юркнул во двор. А Тимка пытался взобраться на носилки, но падал на спину. Хоть бы погладила своего Тима хозяйка, хоть бы сказала: «Ступай на место». Но молчит родной человек, не слышит тебя, и непонятно зачем его прячут в машину… Я заплакала: «Куда, куда увозите?» Но люди не различают, когда мы плачем, а когда просто скулим.
— Пошла отсюда, — закричал на меня шофер.
Тетя Катя, мать Любушки, упрашивала женщину в белой одежде:
— Подлечите ее.
— Не волнуйтесь, поправится.
— Тимка, домой! — позвала тетя Катя. Но он бежал и бежал за машиной. Хозяйка вздохнула.
— Вот беда… Ну что, Дамка, придется брать его на житье… — сказала она как бы сама себе, но я не удержалась, ответила:
— Что за разговор, не оставлять же в беде. Но куда увезли Марию Алексеевну?
— Не скули, Дамка, и без тебя тошно.
Не поняла! Отчего так! Я ее понимаю, а она меня нет.
Тим лежал на своем крыльце, прижавшись к двери. Какой нюня, должен был скулить на всю деревню, а у него словно голос пропал.
Помню его щенком: белый клубок, веселый, игривый прыгун! Когда Мария Алексеевна, уходя на работу, привязывала его возле крыльца, рвался, визжал, вертелся на месте. А когда отвязывала, так лизал руки, противно было смотреть.
Унижение всегда неприятно. Но среди нас есть такие, которым это доставляет удовольствие.
Я тоже хозяйку люблю, но никогда бы не смогла так, как этот Тимка. Он даже от дому далеко не уходит, друзей всех растерял. Одна у Тимки забота — скорей бы попасть в мягкие, нежные руки Марии Алексеевны.
Я вильнула хвостом, но он даже не повернул головы. И чего он всегда нос воротит от нас с Бобиком. Но теперь не до обид: надо его успокоить.
А как расшевелить Тимку? Я легонько дергала его за хвост и за уши. Дрожа, он прижимался к двери, словно боялся, что прогонят. Тыча носом в его мягкий бок, я отскакивала, звала за собой: пойдем, пойдем, у меня в будке тепло! Он отворачивался и скалил зубы. И вдруг истошно завыл. Он выл и скреб лапами дверь.
— Эх, горе-парень, — тетя Катя попыталась взять его на руки, но он ощерился, глупый.
— Замерзнешь тут, — уговаривала она. — Никуда твоя хозяюшка не денется, полежит в больнице и вернется… Идем, милый, к нам.
Но Тимка словно сдурел, норовил укусить ее.
— Только попробуй, неблагодарный, — вступилась я. А ей посоветовала: — Не трогайте, видите, скалится, может цапнуть!
