Когда-то, еще до того, как я уехал с герцогом Миланским, я нередко бывал в доме графа и познакомился с одной из его дочерей. Она была еще ребенком, я тоже; мы не думали о будущем и чувствовали необычайную любовь друг, к другу. В тот день, когда я отправлялся с герцогом в Ломбардию, слезам и прощальным обетам не было конца. Помню, был у меня тогда скакун — в целом свете такого не сыщешь: перед отъездом я прогарцевал на нем под окном Джиневры — дочь графа звали Джиневрой — и ловко сдержал коня, чтобы помахать ей рукой. Тогда она потихоньку от отца и от всех, ибо чуть брезжил рассвет, бросила мне голубую перевязь, с которой я с тех пор никогда не расстаюсь.
Все это, разумеется, было несерьезно. За год, который я провел на чужбине, моя первая любовь порядком поостыла. Но когда я вернулся и снова увидел Джиневру, когда я увидел, что она выросла и стала первой красавицей во всем королевстве — притом она была хорошо образованна и пела под лютню так, что можно было заслушаться, — я не устоял и влюбился снова, но во сто крат сильнее. Это была самая безумная любовь, про какую только слышали люди. Она тоже помнила прежние годы, и теперь, когда я вернулся, завоевав себе в войсках имя и некоторое уважение, я заметил, что Джиневра, хотя из скромности и не показывает этого, любит слушать мои рассказы о Ломбардских землях, о сражениях, в которых я участвовал, о тамошнем дворе и его обычаях. Если она любила меня слушать, то я еще больше любил ей рассказывать; скоро дошло до того, что мы жить не могли друг без друга.
Замечая, куда клонится дело, я размышлял о том, сколько горестей ожидает нас обоих. С минуты на минуту должна была начаться война; горе тому, кто в таких обстоятельствах связан узами любви. И если раньше я искал всякой возможности быть с Джиневрой, то теперь, предполагая, что так будет правильнее, и понимая, что наша любовь уже не шутка, я напряг все силы, чтобы скрыть ее и вырвать из своего сердца. Так продолжалось довольно долго. Но эта борьба, вместо того чтобы ослабить мою любовь, еще усилила ее. Я не выказывал своей любви, но она подтачивала меня изнутри. Все это могло плохо кончиться. Я стал мрачен, по ночам не мог заснуть от любовного томления, все время воображал себе Джиневру, обливал свою подушку горючими слезами и изумлялся сам себе.
Так прошло еще несколько недель, и я дошел до такого состояния, что нужно было решиться на что-нибудь окончательно. Ты уже догадываешься, какое решение я избрал. Однажды, часов в семь вечера, я застал Джиневру одну в саду и — так угодно было судьбе — сказал ей, как сильно люблю ее. Она покраснела и, не ответив мне ни слова, удалилась, оставив меня в печали и смятении. С тех пор она явно стала избегать меня и почти никогда не обращалась ко мне в присутствии других людей. Не в силах справиться со своей беспредельной любовью и придя в полное отчаяние, я решил удалиться и искать смерти там, где в то время уже шли сражения.
