- Мистер Вариони, - сказал профессор, - вы должны его отпустить. Вы имеете на него страшное влияние. Освободите его.
Сонни вскочил и застегнул все пуговицы на пиджаке своего стопятидесятидолларового костюма.
- Мне пора. Прошу прощения, профессор.
Профессор пошел следом за Сонни наверх. Они надели свои пальто. Лакей открыл дверь, и они вышли на улицу. Сонни подозвал такси и предложил профессору подвезти его, но профессор вежливо отказался.
Но он все-таки сделал последнюю попытку.
- Вы твердо решили впустую сжечь жизнь вашего брата? - спросил профессор Вурхиз.
Сонни отпустил такси, в которое уже хотел садиться. Он повернулся к профессору лицом и ответил ему совершенно правдиво.
- Профессор, я хочу слушать музыку. Я из тех людей, что ходят по ночным клубам. Но я бы не мог пойти в ночной клуб, если бы там какая-нибудь девочка пела слова Лу Гангина на мою музыку. Я не Моцарт. Я не пишу симфоний. Я пишу песни. У Джо слова получаются лучше, чем у кого бы то ни было, что бы он ни писал, джаз, любовную штучку или плясовую. Я с самого начала это знал.
Сонни закурил сигарету и выпустил дым, не разжимая губ.
- Я выдам вам тайну, - сказал он. - Я ужасно мучаюсь, когда слушаю музыку. Поэтому я не могу отказаться ни от чьей помощи.
Он кивнул профессору, сошел с тротуара на мостовую и сел в подкатившее такси.
Наверно, моя чувствительность притупилась в результате нормально-счастливой жизни, которую я веду. Долгое время после смерти Джо Вариони я старалась обходить те места, где играли джаз. Потом в педагогическом колледже я встретила Дугласа Смита, влюбилась в него, и мы отправились на танцы. Когда оркестр заиграл песню братьев Вариони, я почувствовала себя предательницей, поняв, что могу использовать слова и музыку братьев Вариони в качестве опознавательных знаков моего нового счастья для будущих ностальгических воспоминаний. Я была очень молода и очень влюблена в Дугласа. У него же было одно удивительное негениальное качество, у моего Дугласа... Его руки всегда хотели меня обнять. Я думаю, если какая-нибудь женщина в память о мужчине когда-нибудь захочет написать оду вечной любви, для убедительности ей обязательно надо будет вспомнить, как этот мужчина брад ее лицо в свои ладони и всматривался в него, по крайней мере, с вежливым интересом. Джо всегда был слишком несчастным, слишком упрямым, слишком занятым своей неудовлетворенной гениальностью, чтобы иметь время или желание всмотреться если не в мое лицо, то в мою любовь. Вот так случилось, что мое заурядное сердечко своим боем проводило старую любовь и встретило новую.
