— Ковалевнч воюет, — перебил комиссара Ермаков. — Продолжай, продолжай, — кивнул он Туровцу и снова зашагал, старательно приминая каблуками траву.
Туровец кончил рассказывать, а комбриг все ходил и ходил. Ермаков никогда не умел скрывать своего настроения, все, что он переживал, отражалось на его подвижном, выразительном лице. Думал он, очевидно, о чем-то неутешительном, уголки его губ недовольно кривились.
— Как это могло произойти? — ни к кому не обращаясь, проговорил Туровец. — Недооценили, может быть, силу врага?
Ошиблись в чем-то?
Ермаков резко остановился, живыми зеленоватыми глазами посмотрел на комиссара, удивленный тем, что тог отгадал его мысли.
— Ясно — как, — сказал он неохотно. — Прошляпили — вот как! — И зашагал снова.
— Прошляпили? В чем? Место выбрали неудачно? Не может быть, чтобы всюду столько фрицев сидело.
— На рожон сами полезли!
Габдулин сообщил, что после того как партизаны разведали участок, гитлеровцы уже вечером подбросили туда в подкрепление пехоту с минометами и несколько танков — они укрепили свои ненадежные позиции, в том числе и эту.
Ермаков озабоченно остановился и, очевидно, приняв решение, бросил:
— Я поеду к Ковалевичу, потом к Лосю заскочу. Вернусь через два часа.
Легко повернувшись на каблуках, он крикнул на ходу ординарца и скрылся за дересьягуш. Послышалось нетерпеливое норовистое пофыркивание коня.
— Вот тебе и Первомай! — невесело усмехнулся Габдулин. — Не повезло, можно сказать. Праздничный вечер и всякие там торжества отменяются… или переносятся на следующий год. То же, что было в позапрошлом… Л солнце майское, праздничное! — вздохнул он, с завистью оглядываясь вокруг. — И такая красота повсюду, черт побери, что о смерти и думать не хочется.
Туровец посмотрел на часы.
— Скоро должны передавать приказ Сталина. Если б ты знал, как мне не терпится услышать его слово, Рашид! Я пойду к рации.
— Я тоже иду, комиссар! Будем вместе слушать Сталина — значит, все-таки и у нас будет первомайский праздник!
— Будет, Рашид!
Туровец и Габдулин пересекли полянку н подошли к согнувшейся немолодой березке, под которой примостился со своей рацией радист Земляков.
"Что Сталин скажет?" — с надеждой и волнением думал комиссар.
В батареях рации кончались последние остатки энергии, и рацией пользовались теперь только при выполнении самых важных боевых операций.
Радист, светловолосый, небольшого роста хлопец, стоя па коленях, копался во зле своей коробки.
Туровец еще издали крикнул:
