В доме голландца у пристани, на том острове, где попугай вылупился из яйца, из-за страха перед огнем и зубами этих ужасных приматов со странными, завораживающими песнями, он, похоже, и сам немного сошел с ума. Наблюдая за тем, как пахнущий вареной курицей человек по имени Кэлб час за часом расхаживает по комнате туда-сюда с растрепанной шевелюрой и толстой щетиной и тихонько напевает себе под нос, Бруно в невольном сочувствии медленно переступал с одного конца жердочки на другой, успокаивался и вспоминал, как в те первые ужасные месяцы жизни у голландца он часами проделывал такое же путешествие, сначала в одну, потом в другую сторону, молча жуя до крови свое оперение.
Ему приходилось видеть сумасшедших. Голландец сошел-таки с ума. Убил своими узловатыми руками девушку, спавшую с ним в одной постели, а потом нашел свою смерть, выпив рюмку виски, испорченного веществом с омерзительнейшим зловонием, которое Бруно не доводилось нюхать за всю свою долгую жизнь среди людей с их потрясающим разнообразием запахов. У виски был собственный аромат, но его-то Бруно научился ценить по достоинству только потом, когда его хозяином стал le Colonel[12]. (Уже целую вечность никто не предлагал Бруно виски. Мальчик и его родные никогда его не пили, и хотя попугай часто различал знакомый резкий запах в дыхании и в одежде Бедного Реджи, он никогда не видел, чтобы Бедный Реджи держал в руках рюмку или бутылку с этим напитком.) Le Colonel тоже временами впадал в сумасшествие — на него находили долгие молчаливые периоды депрессии, — и его молчание Бруно ощущал как тоску, хотя она никак не могла сравниться с тоской, которую он испытывал сейчас, потеряв своего мальчика, Лайнуса, который тайком пел только одному Бруно.
Одна из старых песен Лайнуса, песня о поездах, сводила Кэлба с ума, чего Бруно не до конца понимал, но чему отдавал должное и, следует признать, даже способствовал. Кэлб повадился стоять перед сидящим на жердочке Бруно с листком бумаги в одной руке и карандашом в другой, умоляя его спеть песню о поездах, песню о длинных катящихся по рельсам вагонах. Комната наполнилась листочками с нацарапанными значками, которые, как догадывался Бруно, осознав, но не овладев основными принципами их записи, обозначали простые и заразительные элементы песни о поездах. Иногда человек уходил из комнаты, в которой они вместе жили, а потом возвращался с небольшой пачкой голубой сложенной бумаги, которую он начинал раздирать, словно пищу, с жадностью вытаскивая содержимое. Содержимое неизменно оказывалось, к досадному удивлению Бруно, еще одним листочком с маленькими значками. И тогда угрозы и уговоры начинались вновь.
