До полного наступления полярной ночи успели мы промыслить трех белых медведей, семь овцебыков — скотов породы, являющихся наполовину быком, наполовину бараном — и семнадцать оленей. Поэтому в зиму 1825–1826 годов мы имели достаточно мороженого мяса. Люди все трудились усердно и тем отгоняли болезни, из которых злейшая — скорбут — всегда в этих местах подстерегает человека. Судно наше оставалось во льдах до весны года 1826. Весною же, помышляя о спасении людей, моему руководству и попечению вверенных, а также стремясь сберечь доверенное мне судно, стал я готовиться к обратному плаванию, чуть солнце растопит прибрежный лед и освободит нас из плена. Но надежды наши и упования не сбылись.
Тогда, чтобы добраться до людского жилья и послать с оказией весть на родину, отправился я с тремя матросами к югу, имея всю кладь нашу на ручных санях — снаряжение и скудное продовольствие на месяц пути. Промыслить в дороге охотой мы не сумели, питались сухарями — по полсухаря на человека в день. 11 дня ноября месяца добрели мы, обессиленные, в полной тьме, до группы безымянных островов, о коих я упоминал ранее, и вошли на материковый лед. Внезапно я потерял опору и свергся в бездонную, как мне показалось, пропасть. Когда же я пришел в себя, то увидел, что лежу на дне не особенно глубокой трещины, присыпанной снегом. Глухая ночь играла сполохами, было тихо и не весьма морозно. Великий объял меня страх, когда я, выбравшись из трещины, увидел неподалеку лишь сани, но ни одного из товарищей моих не нашел… Что случилось с ними — и по сей день взять в соображение не могу. Хоть и не ведома мне их скорбная участь, но низко склоняю я голову перед их прахом.
И побрел я тогда, измученный не столько голодом я холодом, сколько скорбью о потере товарищей моих, к морскому берегу. Нашел я место, где текучий лед не столь круто ниспадает в море, и соскользнул на береговую отмель. И тут увидел я ледяную хижину эскимоса, и теплый дым вился над этим первобытным жильем, а из ледяшек, заменявших окна, как бы струился на синий снег веселый свет. Я, как умел, вознес благодарственные молитвы господу и направился к спасительному жилью. Но и здесь товарищей моих матросов не оказалось.
Вышел радушный хозяин, отогнал собак, обнял меня, привел в хижину, посадил в кругу многочисленной семьи своей, накормил, обогрел и стали мы вместе зиму коротать.
Хозяина моего звали Алетаури. Сколько ему было лет от роду — он сам не знал. Пробовали мы считать с ним по памяти его и выходило нечто несообразное — не то сто семьдесят, не то сто семьдесят пять лет. В молодости он бывал на Большой Земле и до сего времени помнил английских купцов времен Кромвеля, клялся, что не по рассказам, а своей памятью помнит — и правдиво описывал — известные всем предания и сказки. Много чудес я наслышался от почтенного старца Алетаури… Особенно запомнился мне рассказ о жителях подземной долины. Будто неподалеку от нас, за льдом, в глубине каменных гор, возвышающихся над океаном, есть теплые долины со своим солнцем, со своими реками и озерами, с животными и растениями. Будто в тех долинах живут эскимосские племена, сами себя замуровавшие, чтобы избавиться от преследований купцов-грабителей… Алетаури клялся своими богами, что в молодости сам не однажды бывал в одной из таких подземных долин и каждый раз живал там по нескольку месяцев.
