и посадим яблоню.
— Бу-у-у! — убивалась Оленушка.
— Ей-богу, посадим. И яблоки живо поспеют —
там климат хороший. А если не хватит, можно не
множко прикупать. Изредка, Оленушка, изредка! Ну,
не будем прикупать, только не плачьте!
«Это все наша старуха наделала,— подумала я.—Оленушке перед этой святой женщиной кажется, что все мы гнусные, черствые и мелочные людишки. Ну что тут поделаешь?»
Легкий скрип двери прервал мои смятенные мысли…
Опять глаз!
Посмотрел, спрятался. Легкая борьба за дверью. Другой глаз, другого сорта. Посмотрел и спрятался. Третий глаз оказался таким смелым, что впустил с собой в щелочку и нос.
Голос за дверью нетерпеливо спросил:
- Ну-у?
— Вже! —ответил он и спрятался.
Что там делается?
Мы стали наблюдать.
Ясно было: на нас смотрят, соблюдая очередь.
— Может быть, это Гуськин нас за деньги по
казывает? — додумался Аверченко.
Я тихонько подошла к двери и быстро ее распахнула.
Человек пятнадцать, а то и больше, отскочили и, подталкивая друг друга, спрятались за печку. Это все были какие-то посторонние, потому что дочкины дочки и прочие домочадцы занимались своим делом, даже как-то особенно усердно, точно подчеркивая свою непричастность к поведению этих посторонних. А совсем отдельно стоял Гуськин и невинно облупливал ногтем штукатурку со стенки.
— Гуськин! Что это значит?
— Ф-фа! Любопытники. Я же им говорил: чего
смотреть! Хотите непременно куда-нибудь смотреть,
так смотрите на меня. Писатели! Что-о? Что у них
внутри — все равно не увидите, а снаружи —так со
всем такие же, как я. Что-о? Ну, конечно, совсем та
кие же.
Одно интересно — продавал Гуськин на нас билеты или пускал даром? Может быть, и даром, как пианист, который, чтобы не терять doigte1 , упражняется на немых клавишах.
Мы вернулись к себе, заперев дверь поплотнее.
— А собственно говоря, почему мы их лишили
удовольствия? — размышляла Оленушка.—Если им
так интересно — пусть бы смотрели.
— Верно, Оленушка,— поспешила я согласиться
(а то еще опять заревет).—Да, скажу больше:
чтобы доставить им удовольствие, мы бы должны
были придумать какой-нибудь трюк: поставить
Аверченку кверх ногами, взяться за руки и кружить
ся, а актрису с собачкой посадить на комод, и пусть
говорит «ку-ку».
Днем, после первой яичницы (потом была и вторая — перед отъездом), развлек нас старухин муж. Это был самый мрачный человек из всех встреченных мною на пути земном. Настоящему не доверял, в будущее не верил.
— У вас здесь, в К-цах, хорошо, спокойно.
