— А вытирать я буду потом, когда мой валансьен
высохнет…
Вспоминали хлеб последних московских дней, двух сортов: из опилок, рассыпавшийся, как песок, и из глины — горький, зеленоватый, всегда сырой…
Аверченко взглянул на часы:
— Ну вот, скоро и вечер. Уж пять часов.
— Кажется, кто-то стукнул в окно,—насторожи
лась Оленушка.
Под окном Гуськин.
— Госпожа Тэффи! Господин Аверченко! — гром
ко кричит он.—Вы должны непременно немножко
пройтись. Ей-богу, к вечеру нужно иметь свежую го
лову для звука голоса.
— Да ведь дождь идет!
— Дождь маленький, непременно нужно. Это
я вам говорю.
— Он, может быть, хочет что-нибудь сказать,—
шепчу я Аверчекке.—Выйдите вперед и узнайте,
один ли он. Если Робеспьер с ним, я не выйду. Я не
могу.
Больше всего я боялась, что мне придется пожать руку этому Робеспьеру. Я могла отвечать на его вопросы, смотреть на него, но дотронуться, чувствовала, что не смогла бы. Такое острое истерическое отвращение было у меня к этому существу, что я не отвечала за себя, не могла поручиться, что не закричу, не заплачу, не выкину чего-нибудь непоправимого, за что придется расплачиваться не только мне самой, но и всей нашей компании. Чувствовала, что физического контакта с этой гадиной не вынесу.
Аверченко показался за окном и поманил меня.
— Не ходите направо,—шепнула мне хозяйка
в сенях, делая вид, что ищет мои калоши.
— Идем посреди улицы,—шепнул Гуськин.—Мы
себе гуляем для воздуха.
И мы пошли мерно и вольготно, поглядывая на небо — да, все больше на небо,—гуляем, да и только.
— Не смотрите на меня, смотрите себе на до
ждик,—бормотал Гуськин.
Огляделся, обернулся, успокоился и заговорил:
— Я таки кое-что узнал. Здесь главное лицо — ко-
миссарша X.
Он назвал звучную фамилию, напоминающую собачий лай.
— X.— молодая девица, курсистка, не то телегра
фистка — не знаю. Она здесь всё. Сумасшедшая —
как говорится, ненормальная собака. Зверь,—выго
ворил он с ужасом и с твердым знаком на
конце.— Все ее слушаются. Она сама обыскивает,
сама судит, сама расстреливает: сидит на крылечке,
тут судит, тут и расстреливает. А когда ночью у на
сыпи, то это уже не она. И ни в чем не стесняется.
Я даже не могу при даме рассказать, я лучше рас
скажу одному господину Аверченко. Он писатель,
так он сумеет как-нибудь в поэтической форме дать
понять. Ну, одним словом, скажу, что самый простой
красноармеец иногда от крылечка уходит куда-ни
будь себе в сторонку. Ну, так вот, эта комиссарша
никуда не отходит и никакого стеснения не при
