Свита все время молча курила и в разговор не вмешивалась. Один из свиты, курносый парень в бурой драной гимнастерке, вынул золотой массивный портсигар с литым вензелем. Протянулась чья-то заскорузлая лапа с обломанными ногтями; на лапе тускло блеснул чудесный рубин-кабошон, глубоко потопленный в массивную оправу старинного перстня. Странные наши гости!..
Молоденькая актриса задумчиво обошла вокруг стола и встала у стены. Я почувствовала, что она зовет меня глазами, но не встала. Она смотрела на спину Робеспьера, нервно дергая губами…
— Оленушка,—сказала я.—Пора нам спать. За
втра с утра будем репетировать.
Распрощались общим поклоном и пошли к себе. Тихая хозяйка пошла за нами со свечкой.
— Свет погасите,—шепнула она.—Разденетесь
уж как-нибудь впотьмах… А штору, ради бога, не
спускайте.
Мы стали спешно устраиваться. Она задула свечку.
— Так помните про штору. Ради бога…
Ушла.
Чье-то теплое дыхание около меня. Это актриса — Оленушка.
— У него на этой чудесной шубе на спине дыр
ка,— шепчет она, —…и что-то темное вокруг… что-то
страшное.
— Спите, Оленушка. Все мы устали и нервни
чаем…
Всю ночь собачка беспокоится, рычит и скулит. И на рассвете Оленушка говорит во сне жутким громким голосом:
— Я знаю, отчего она воет. У него шуба простре
лена, и кровь запеклась.
У меня сердце бьется до тошноты. Я не рассматривала этой шубы, но сейчас понимаю, что все это, и не видя, знала…
Утром проснулись поздно. Холодный серый день. Дождь. За окном сараи, амбары, подальше — насыпь. Пусто. Ни души.
Хозяйка принесла нам чаю, хлеба, ветчины.
И шепотом:
— Зять достал ее на рассвете. Она спрятана
в сарае. Ночью, если пойти с фонарем,—донесут.
А днем тоже увидят. Придут обыскивать. У нас
каждый день обыски.
Сегодня она словоохотливее. Но лицо «молчит». Лицо каменное, точно боится она рассказать лицом больше, чем хочет.
В дверь стучит Гуськин.
— Вы скоро? Здешняя… молодежь уже два раза
прибегала.
Хозяйка уходит. Я приоткрываю дверь, подзываю Гуськина:
— Гуськин, скажите, все благополучно? Выпустят
нас отсюда? — шепотом спрашиваю я.
— Улыбайтесь, ради бога, улыбайтесь,—шепчет
Гуськин, растягивая рот в зверской улыбке, как
«L'homme qui rit»1 — Улыбайтесь, когда разговари
ваете, может, кто, не дай бог, подсматривает. Обе
щали выпустить и дать охрану. Здесь начинается зо
на в сорок верст. Там грабят.
— Кто же грабит?
— Ха! Кто? Они же и грабят. Ну а если будут
провожатые из самого главного пекла, так они таки
побоятся. Одно скажу: мы должны отсюда завтра
