Фрэнк понял, что должен найти какие-то слова, это неизбежно. По правде, он никогда и никому не был так благодарен, но если сказать «спасибо», это может произвести совсем неверное впечатление — будто он сунул ей деньги. Нет, надо как-то иначе. Можно обнять ее за плечи и печально и нежно сказать: «Пойми, из этого ничего не выйдет». Но тогда она уткнется лицом в его пальто и ответит: «Я знаю», и ему ничего не останется, как проговорить: «Не хочу, чтобы казалось, будто я воспользовался ситуацией, но если так вышло…» Вот тут-то и закавыка. Придется сказать «извини», но меньше всего на этом богом проклятом свете ему хотелось извиняться. Разве лебедь просил прощения у Леды? Орел когда-нибудь извиняется? А лев? Черта с два.
И тогда он просто надел улыбку, легкую, мудрую и обаятельную, и удерживал ее на лице, пока Морин слабо не улыбнулась в ответ. Фрэнк легко поцеловал ее в губы и шепнул:
— Знаешь, ты классная. Ну, пока.
На улице он не прошел и полквартала, как припустил ликующим бегом и так несся до Пятой авеню. Раз чуть не сшиб коляску с ребенком, и мамаша заорала: «Смотри, куда прешь!» — но он даже не оглянулся, как не оглянулись бы орел или лев. Он чувствовал себя мужиком.
Разве мужик поедет в последнем вагоне для курящих, куда усядется, аккуратно поддернув на коленях брюки, а потом свернет газету, чтобы дать место на подлокотнике соседскому локтю? Разве мужик станет массировать виски, смирившись с реготней усталых дружелюбных работяг, играющих в карты в стоялой духоте качкого вагона пропитанного запахами газет, табака и зловонным дыханием?
Ну уж нет! Мужик поедет на свежем воздухе, в железном лязге вагонного перехода, где ветер будет трепать его галстук; расставив ноги на тряских визгливых железяках, он глубокими затяжками выкурит сигарету, и когда окурок превратится в полоску корчащейся от огня бумаги, он пульнет его к грохочущим рельсам и взглянет на пригородные домишки, проплывающие в розово-серой вечерней пыли. А на станции мужик еще до остановки поезда спрыгнет с подножки, пробежит рядом с вагоном, а потом легким упругим шагом направится к своей припаркованной машине.
С дороги было видно, что венецианское окно задернуто шторами. Свернув на подъездную аллею, Фрэнк заметил Эйприл, которая выбежала из кухни и, поджидая его, остановилась у автомобильного навеса. Она была в черном вечернем платье, балетных туфельках и незнакомом белом накрахмаленном передничке. Фрэнк даже не успел выключить зажигание, когда она открыла дверцу и обеими руками ухватила его за рукав. Ее руки показались тоньше и мускулистее, чем руки Морин Груб; и вообще, она старше, выше ростом и пользуется совсем другими духами; и голос у нее выше, и речь торопливее.
