— Всего хорошего, — сказал я и неожиданно добавил: — Вера Федоровна. — Получилось как-то игриво и даже не без нежности. Нет, нужно вешать трубку. Все.
— А может, я все же передам Ларисе, что…
Я повесил трубку.
Я вышел на тротуар. У меня почему-то слегка кружилась голова. Я будто всплывал на поверхность из-под воды. Меня, покачиваясь, встречала улица: дома, люди, деревья становились на свои места, обретая неизбежную, строгую определенность. Я стоял, раздумывая, что делать дальше. В голове лениво ворочалось что-то вроде: «Эх, Женька, Женька, свет Иванович! Морально устойчивого холостяка из тебя не вышло — придется снова переквалифицироваться в донжуана».
Ничего не оставалось, как идти домой.
Начинало темнеть, и улица становилась переменчивой — от света фонарей, от зыбких теней, от странной молчаливости троллейбусов, за синими стеклами которых как-то замедленно, бездумно двигались люди, беззвучно смеялись, смотрели незряче. До слуха долетали отголоски разговоров, шелест листвы, повевало прохладой, а потом до дурноты томно и сладко пахло еще не остывшим асфальтом, духами, пылью, оброненным кем-то под ноги мороженым. Фонари горели обреченно-ровно, будто сами не верили в свой свет, и листва лип под ними была неприятно зеленой, холодно-яркой, и так же холодно переливалось на западе над городом настороженно-желтое, фиолетовое, сиреневое небо.
Было сиротливо и холодно на душе. Я перешел на ту сторону, где было меньше людей и магазинных витрин, и огни фонарей под невеселой полуаркой темных лип повели меня домой, к пустой квартире, которая не сулила ничего, кроме одиночества, и дважды я задерживался у людных троллейбусных остановок, просто чтобы покурить, и снова брел, и где-то возле «Гастронома» догнал двоих желторотиков, кативших перед собой банку из-под консервов, как футбольный мяч. И снова все во мне содрогнулось от холодной злости. Я знал, что это глупая, пустая злость, что никто не виноват и никто не поможет мне, и все равно злился, и дерзко смотрел встречным в глаза, словно знал за каждым самый тяжкий из тяжких грехов.
Две пары шли впереди меня. Один — долговязый, сутулый, с высоко подстриженной, вытянутой головой, заложив руки за спину, скучал рядом с бойкой девчушкой; второй — цыгановатый, кудрявый, с сухой загорелой шеей, на которой темным пятном выделялась впадинка, без устали острил, глупо хохотал и время от времени, словно невзначай, клал руку на талию своей рослой рыжеватой подружки, на переливчатое платье из тафты, а та лениво поворачивалась через плечо и била его по руке, а он смеялся и клал руку уже на плечо и спрашивал: «А так можно?» — и снова хохотал. Ах, какая это была идиллия, черт возьми, — я видел все насквозь, я видел их, когда они останутся вдвоем, и, право, я отдал бы им мою пустую квартиру — этой девушке и этому нахальному парню, только пусть бы он был нахальным до конца.
