Журавлиное небо | страница 59



И Василь согласно кивал головой, улыбаясь Марине, ее словам, своим мыслям. Будто легкая и чистая волна подхватила его и понесла; и эта ночь, и луна, и росистый выгон за деревней в таком свежем ядреном блеске — все казалось Василю новым, точно увиденным впервые. Ему хотелось сказать Марине, как он понимает ее и как правильно поступила она, приехав к ним в деревню, но он молчал, прислушиваясь к чему-то широкому и доброму, что рождалось и росло в нем. Было легко и отрадно думать, и так же легко облекались мысли в слова, и он разговаривал с Мариной: «Ты хорошая, Марина, ты добрая. Подожди, я тебе расскажу про нашу деревню, про тихие утра и духмяные ночи, про закат солнца, когда такая тишина стоит вокруг и лениво стелется по земле первый дымок от раннего костра. Я расскажу тебе, как приходит сюда весна, как слабо пахнут на деревьях почки, как черен сад в вечерней розовости неба. Ты услышишь, как хрустит тонкий ледок под ногами, а вот, гляди, прошла машина, но еще долго будет держаться терпкий запах бензина. Слышишь, хлопнули где-то двери, и отзвук весело затихает. Слушай, и ты различишь, как в темную ночь гудит в поле трактор, как поют на обмолоте девушки — в ту пору, когда падают в саду яблоки и падают с неба звезды. Слушай, и ты поймешь, что зимою здесь так же хорошо, как летом, а в морозную ночь Млечный Путь блестит, как торная дорога под луной… Слушай свое сердце, Марина, оно у тебя доброе, — слушай, и оно тебя не подведет…»

Так говорил он мысленно с Мариной, и очень может быть, что она слышала его, потому что потом, когда Василь взял осторожно и мягко сжал ее руку, Марина приклонилась к его плечу и молчала.

— Какая особенная, светлая ночь сегодня, — сказала она потом, и Василь уже не сомневался, что Марина догадалась обо всем, о чем он молчал.

Была ночь, и луна светила для него и для нее…

Ах, если бы всегда вспоминать эту ночь и если бы не было того необъяснимого и отзывающегося болью, что внезапно встало меж ними!

Сколько раз он думал потом: как же так случилось, кто виноват, и каждый раз боялся обвинить себя, потому что тогда уменьшилась бы обида в сердце, по прибавилась бы грусть. Проще всего обвинять Клыбика и сожалеть Марине.

И успокоился бы, наверное, на этом, если бы не последняя встреча с Мариной, если бы не память о ней, которую не заглушить, если бы не прощальный Маринин взгляд — за далью времени не забылся он: и упрек, и жалость были в нем, я даже, кажется, презрение. Почему она так смотрела, почему?