— Нет, не очень разгуляется Хмыль, хапуга этот. Возьмется за него колхоз!
— Напугали вы его, ох, напугали. Это же Настя мне говорила: после того схода, где ты его со срубом этим допек, злился он ого как. Не может быть, говорит, чтоб самого на чем-нибудь не поймал, я не прощу ему этого… И не простит! — даже с каким-то удовлетворением сказала старая и снова полезла на печь.
Матей недобрым взглядом задержался на женке, будто не Хмыль, а она желала ему беды. Рука сразу нашла бороденку, раз-другой нервно дернула. Матей причмокнул — звук получился тоненьким и звонким. И сказал более спокойным голосом:
— Дурень он, если так… Я своим горбом живу, мне бояться нечего.
Старая смолчала, забубнив на печи о чем-то своем.
Смерклось. Матей принес из-под поветки охапку дров, побросал поленца в редкий пепел остывшей печи. Огня не зажигал: спать легли рано. Накрывшись кожушком, Матей все думал. Никак не шел из головы этот самый Хмыль. Черт его знает, что за человек! Сам не здешний, пришел откуда-то в деревню, прибился тут к молодице в примаки. Люди говорили — раньше он где-то продавцом работал. Выгнали, наверное. Удивительно еще, что в тюрьму не сел. В колхозе уладился упряжь выдавать: у стариков работу отнял. Все удивлялись! А он с конюхом какие-то дела завел, начал хату ставить на полянке возле Васильева лога. Лес он, конечно, не покупал. Думали, сарайчик какой или будку построит — а все же хату, звенья хаты, которую потом и продал в районе. Пока смотрели, так он и вторую ставить начал. Ах, чтоб тебе, лихоимец ты такой, бродяга приблудный! Матей не стерпел и сказал на собрании. Пришлось Хмылю уплатить деньги в колхозную кассу. Так теперь, оказывается, мстить собирается, совесть хочет проверить.
Вспоминалась недавняя встреча с Хмылем в лесу. Тот как раз набрел на них, когда они пилили с Савкиным хлопцем дрова. Прибрел он заросший, как всегда, волком глядит. За ремень заткнут топор, а на плече, перетянутом веревкой, вязанка лещинника: наверное, нарубил для обручей. Не здороваясь, все запрокидывал голову, глядел на сухую ровную ель, уже подпиленную до середины. Резиновые сапоги Хмыля в выпуклых, как мозоли, заплатах неспокойно месили снег.
— Такое дерево, а!.. На доски можно, да и планки для притолоки вышли бы, а?
— Да еще какие, — сказал обрадованно Матей. — Ого, какие! Если бы до лета подержать да пустить под пилу…
Хмыль все еще топтался возле ели и то ли любовался, то ли завидовал — все покачивал головой. Облезшая шапка съехала у него на затылок, на мокрый лоб налипли реденькие черные волосы. Хмыль вдруг ехидно сощурился, глядя на Матея, и прохрипел:
