И тогда Ольга заговорила со сдерживаемой злостью, колко:
— Так вы, может быть, меня ждали, Вячеслав Петрович? А Зиночка об этом знает? Как же ей будет там?
Возможно, теперь уже и он догадался, что определенно ошибся в Ольге. Ольга заговорила о Зиночке — значит, она знала, как его уколоть больнее…
Он не сидел уже на кушетке, а, нахмурясь, ходил по комнате.
— Зиночка, между прочим, — мягко начал он, — здоровая, да я за нее и не опасаюсь: она в надежных руках. Это даже хорошо, что ее теперь здесь нет. Мы можем поговорить с вами… Я правильно сказал, Ольга Романовна, — ну, о том, что вы так часто заглядываете к нам. Жене это неприятно… Словом, я прошу вас…
«Так вот ты какой, — дошло наконец до Ольги, — ты еще виноватой хочешь сделать, ты мстишь мне»…
Она вскочила с кушетки.
— Я… я не знала, что вы такой… Как вам не стыдно!
Она боялась, что не выдержит, разревется, потому что очень больно и обидно было ей.
Но все же дома, где никто не мог ни слышать, ни видеть, она расплакалась. Слезы принесли какое-то облегчение, и она успокоилась: сидела в своем доме, снова да снова думая о соседях, и странным казалось вот что: то, что было прежде, что утешало ее и даже восхищало, совсем, оказывается, не сохранилось в памяти; теперь, наоборот, в памяти так ясно проступало иное. Ну, хотя бы то, как готовились отмечать день рождения Вячеслава Петровича, а Ольга узнала об этом поздно и случайно: была у соседей, а Зиночка как раз заговорила о гостях: «Арнольд Филиппович сухое вино любит, так ты не забудь, Славик, обязательно купи». Ольга забеспокоилась: ведь надо от себя что-то преподнести Вячеславу Петровичу, а так поздно, так поздно узнала она об этом… Но Зиночка возразила: «Преподнести Славику? Зачем? Как-нибудь в другой раз, а то завтра, знаете, будет не совсем семейный праздник, соберутся сотрудники Вячеслава Петровича… Может быть, потом созовем гостей, и тогда»… Ольгу не пригласили.
Она не помнила теперь, обиделась на соседей тогда или нет. А может, поверила? Какая же глупая была, даже вспоминать стыдно.
А они… Этого Арнольда Филипповича на руках готовы носить, и наверняка так не поступали бы, если бы от него не имели выгоды. Вот какие соседи! Нет, она, Ольга, жалеть не будет, что рассорилась с ними!..
Она уже не плакала: встала, вышла на кухню, вымылась там под краном, вернулась опять в комнату — делать было нечего. Постояла в раздумье, увидела: подушка на диване свалялась — и поправила ее. Подобрала из вазона старый, порыжевший окурок — этот Казик, сколько ему ни говори, все равно делает по-своему. На подоконнике же стояла керамическая шкатулка: Ольга собирала в нее монетки, все опасалась, как бы не задел шкатулку неосторожный Казик. Шкатулка запылилась: Ольга нашла тряпицу, принялась вытирать. Вдруг шкатулка выскользнула из рук — и разлетелась! Монетки брызнули под диван, покатились по полу. Вот уж не везет, так не везет! Ольга принялась отодвигать диван, нервничала и вдруг вскрикнула — больно прижала палец. Так тоскливо стало, так жаль себя — и она опять заплакала… Да черт с ними — и с квартирой этой, и со шкатулкой, и с соседями! Ну, вот, имела она квартиру — и что же? Точно были у нее знакомые — и нет их. Казик не любил соседей, уговаривал, чтоб не ходила к ним. Ему что, ему легко: все время на заводе, собрания разные, лекции, а тут сиди дома, ничего ты не знаешь, не видишь. Только и знает: иди работать! А если бы настоящий хозяин был, то работу давно бы сам подыскал, не болтал бы зря…
