Судья Бюрген задумался, побарабанил кончиками пальцев по колену, уставившись куда-то в угол.
— Действительно, — согласился он, — все творящееся вокруг нас следует разложить по полочкам. Я ещё кое-как могу понять первую цепочку, хотя, сознаюсь, мне недостаточно ясна фигура Амелотти. Гм, значит Исмей и Амелотти…
— Не мучайтесь, Бюрген, — перебил комиссар судью. — Это могу утверждать только я, поскольку я видел, я слышал и я испытал. Вес остальные могут исходить лишь из моих показаний. А мне нужно быть чертовски осторожным, поскольку с английским посольством в Женеве шутки плохи. Исмей по документам — британский гражданин. Кроме того, мы с вами представляем закон в городе, которые у всех на виду. Наши ошибки тут же разнесутся по свету на четырех языках, и с нами покончат сразу в Риме, Париже, Лондоне и Женеве.
— Тем не менее это… — Судья показал на раскрашенную головку.
— Всего лишь такое же несущественное доказательство, как и все остальные. Извините меня, Бюрген, но судьи неохотно верят психологическим выкладкам. Может, и хотели бы, но им запрещает буква закона. Судьи, да и прокуроры, любят только вещественные доказательства, аналитика же интересуют душевные порывы, которые все и решают. Аналитик достигает результатов сосредоточенным анализом. Иногда говорят об интуиции, но это не то. Интуиция не дар свыше…
— Интуиция интеллигентного человека… — попытался возразить Бюрген, но Кристен покачал головой.
— Что у него, что у дикаря. Интуиция, основанная на внутренних ощущениях, совсем не то, что анализ.
— Вы хотите сказать, что решили проблему аналитически?
— Да, Бюрген! Что бы вы сказали тому, кто решился бы обвинить человека в убийстве на основании только одной интуиции? Вы бы не поверили и велели отпустить обвиняемого. В нашем случае все усложнили трагические события, нагромоздившиеся одно на другое. К сожалению, мне понадобилось слишком много времени, чтобы разобраться. Полностью проблему я не решил, но определенный результат налицо.
Комиссар Кристен устал, он словно не знал, что делать дальше. Взгляд, его упал на гипсовую фигурку, все ещё пахнувшую клеем.
— Цепочки, о которых я говорил, связаны именами Исмея и Амелотти. Имя Исмея фигурирует в обеих цепочках, Амелотти — только во второй. Как туда попал Амелотти, для меня загадка, но я её решу, ведь анализ — не то что интуиция. Исмей, — продолжал, переведя дух, Кристен, — вдруг столкнулся с неизвестным противником, и противник этот должен быть силен и готов на все, раз умел проскользнуть сквозь щель под дверью номера или пролезть в замочную скважину. Он был способен на все это и к тому же имел дерзость писать Исмею угрожающие письма на его собственной бумаге и на его машинке, а потом таинственно исчезал, оставляя письма с угрозами на столе. Все это вызвало у меня самые фантастические мысли и доводило до отчаяния. Я был бессилен и слепо подчинился последней угрозе, впрочем, как и Исмей. Именно я отправил Исмея рисковать жизнью на краю ледника…
