— Спросите, есть ли что с борта “Хиуса”, — приказал Краюхин.
Спицын поднялся на одну из площадок и подошел к бойнице. Остальные расселись по табуретам вдоль стен. Репродуктор захрипел и каркнул:
— “Хиус” пока молчит, Николай Захарович…
Краюхин, сунув руки в карманы плаща, принялся расхаживать по комнате. Он остановился и начал внимательно рассматривать на стене древний выцветший плакат “Рост удельного веса ядерной энергетики в общем энергетическом балансе нашей страны с 1960 по 1980 год”, потом возобновил свое хождение. Радисты сочувственно поглядывали на него. Юрковский шепнул Дауге:
— Нервничает старик…
Снова зарычал репродуктор:
— Внимание, внимание! Николай Захарович!
— Да, слушаю, — нетерпеливо отозвался Краюхин.
— “Хиус” над полигоном. Даю его координаты с поправкой на ваше местоположение. Геодезический азимут восемь градусов и… сорок… сорок четыре минуты… Высота шестьдесят градусов. (“Он сядет в центре полигона”, — прошептал Спицын.) Опускается со скоростью двадцать сантиметров в секунду…
— На фотореакторе?
— Пока на фотореакторе.
— Передайте приказание: на высоте шестьдесят километров выключить фотореактор и перейти на водородные ракеты.
— Слушаюсь… — Последовала пауза, затем репродуктор рявкнул: — Исполнено. Николай Захарович, “Хиус” просит прислать санитарную машину и врача…
Все встревоженно повернулись к репродуктору.
— …У них на борту больной инженер с чешского спутника, Дивишек. Ему очень плохо.
— Распорядитесь насчет санитарной машины, и пусть приготовят самолет на Москву. Мой самолет. Что с инженером?
— Лучевая болезнь…
Краюхин вполголоса выругался.
— Да, вот что… Передайте Ляхову, чтобы был осторожен. Напомните, что станция точного наведения не работает.
— Уже передано.
— А он что? — спросил Спицын.
— Смеется…
Репродуктор замолк. Краюхин достал из нагрудного кармана черные очки-консервы, надел их и бросил:
— Пошли к перископам.
В окулярах виднелись серое небо, серая тундра, серый колпак соседнего наблюдательного пункта. Дождь прекратился, сырой тепловатый ветерок рябил воду в лужах, из которых торчали низкорослые кустарники и острые травинки. Быков посмотрел на часы. Было около пяти.
Все молчали. Минуты тянулись медленно.
— Свет! — вскрикнул Крутиков.
Небо осветилось дрожащим фиолетовым заревом. И сразу же исчезло кажущееся серое однообразие неба и тундры. Стал отчетливо виден тонкий муаровый рисунок каждой тучи. По земле пробежали прихотливо изогнутые ослепительно белые прожилки. Свет усиливался. Над тундрой заиграла странная перевернутая радуга. Белые и лиловые блики запрыгали в лужах. И, постепенно нарастая, в уши вонзился тонкий высокий вой. У Быкова заныли зубы, он зажал уши и затряс головой. Свет становился все ярче, звук поднялся до нестерпимой высоты и стал едва слышен.
