27–28 октября, среда — четверг
За целый день лис не проронил ни слова, даже после полудня, когда Раф, рассердившийся на опасения своих товарищей и полный упрямой решимости доесть остатки убитой им овцы, ушел к озеру и при свете ясного дня чуть ли не полчаса грыз на открытом месте овечьи косточки, а затем, когда стало смеркаться, приволок в пещеру овечью челюсть, дабы догрызть ее уже тут. В конце концов лис молча подполз к Рафу, подобрал маленькую косточку и промолвил:
— Подзакусить, что ли, пока, голубчик. В темноте и на зубок не будет.
— Что ты этим хочешь сказать? — злобно огрызнулся Раф, тем более что от вони, которая исходила от лиса, его давно уже мутило.
— Оставь его, Раф! — поспешно вмешался Шустрик. — Знаешь, мне все это напоминает одну кошку, которая стащила рыбину и залезла с нею на дерево. И ухмылка у нее была широкая, что твой почтовый ящик. Она думала, что на дереве ей ничто не угрожает!
— Ну и что с того? — спросил Раф, невольно заинтересовавшись.
— Ха-ха-ха! — Шустрик запрыгал на месте при этих воспоминаниях. — А мой хозяин стал поливать ее из садового шланга. Но даже тогда рыбина свалилась на землю куда быстрее кошки. — Неожиданно Шустрик посерьезнел. — Знаешь, Раф, тут эти фермеры и белохалатники. Лис прав: нельзя, чтобы нас обнаружили. Если они найдут наше убежище, они выкурят нас отсюда кое-чем похуже, чем садовый шланг.
— Скоро, скоро темнота тебя — хлоп! — выкрикнул лис, словно слова Шустрика расстроили его окончательно. — Попомнишь еще, только нетушки, я тебе не компания. Пошел я. Та ярка на холме — твоя последняя, верно дело.
Сказав это, лис переполз на другую сторону туннеля, так что теперь между ним и Рафом было некоторое расстояние, а затем быстро побежал вдоль стены к выходу и скользнул в темноту.
— Лис! Лис! — завопил Шустрик, бросившись за ним. — Погоди!
Однако когда он добежал до выхода, в сумерках уже ничего не было видно. Поднимался ветер, набирая силу на высотах Телячьего Уступа, он завывал в узком ущелье, посвистывая в болотном мирте и в траве унылой пустоши. И в голове у Шустрика послышалось некое пение, быстрое и пронзительное, — так поет засевший в кустах вьюрок. Глядя на угасающий в бледных небесах свет, Шустрик осознал — и осознал, что знает это давным-давно! — что ветер — это на самом деле костлявый великан, с узким лицом и тонкими губами, высокий, с длинным ножом, опоясанный ремнем, с которого свисают тела умирающих животных: кошка, с вывороченных кишок которой капает кровь; слепая обезьяна, тупо машущая в воздухе лапами; морская свинка, лишенная ушей и лапок, культяпки которых густо смазаны дегтем; две непомерно раздутые крысы, животы которых вот-вот лопнут. Широко шагая по пустоши, этот великан встретил испуганный взгляд Шустрика, но не узнал его. Шустрик понимал, что в эту минуту он стал неким нечто, которое в мыслях этого великана было чем-то вроде мелькающего луча света или песни — если это была песня, — которая то затихала, то становилась громче в раскалывающейся голове Шустрика, а возможно — и скорее всего, так оно и было! — летела сквозь безмолвие пустынной долины от холма к холму. Молча этот великан бросил свою песню, как бросают палку в болото, и Шустрик, повинуясь, принес ему эту палку обратно, зажав ее в зубах.
