Только в одной кибитке, одиноко стоявшей поодаль от тесно сбившегося стойбища, не было сна. В ночь полной луны здесь никогда не ложились. Миррина, рабыня, купленная за пять бронзовых браслетов, и Арзак, приемыш Старика, прислонив распрямленные спины к высоким колесам, не отрывали глаз от залитой лунным светом раскачивавшейся фигуры, удаленной от них на расстояние в пол перелета камня. Ближе Старик не подпускал. Тайна нетупевших акинаков принадлежала двоим: ему и луне. Недаром акинак ковался в ту ночь, когда вся сила луны при ней. Избыток она отдавала взамен на тайное слово. Старик это слово знал. Он был ведун.
Тех, кто ведает тайны металла, земли и неба, люди боятся. В кочевьях даже имя ведуна не смели произносить и называли его Царант - "Старый", "Старик".
- Ведун. Сто лет живет. Деды не помнят, когда он родился.
- Его стрелы заговоренные. Его копья пробивают медную доску толщиной в три пальца.
- В ночь полной луны в него вселяется дух. Сама луна бросает на наковальню нетупеющий акинак.
- Он оборотень, он способен обернуться с волка с зубами острее его клинков.
Это и многое другое говорили люди о Старике. Но шли к нему из далеких и ближних кочевий. Во всей степи не было мастера лучшего, чем Старик.
- Смотри, - прошептал Арзак, - сила луны льется на наковальню. Искры так и прыгают, так и несутся.
- Он, как бог кузнечного ремесла Гефест, кующий богам оружие, отозвалась Миррина на языке эллинов [греки называли себя эллинами, свою страну Элладой].
Стоило им остаться без Старика, как Миррина начинала говорить по-гречески. При Старике она говорила по-скифски и с малышкой Одатис по-скифски, а с Арзаком - на родном языке. Так повелось с самого начала.
Старика Миррина не боялась, не верила, что он превращается в волка. Миррина вообще не была похожа на других рабынь. Тихие, покорные, они жались к кибиткам, словно хотели стать тенью колес. Миррина держалась горделивей жены самого богатого человека в кочевье, не снижала голос, не втягивала голову в плечи и, прикрывая шрам на щеке длинной спущенной прядью, остальные волосы забирала наверх, как носили в ее стороне. От высокой прически стан казался еще прямее, поступь еще уверенней.
"Я не рабыня", - повторяла Миррина при каждом удобном случае. - Я эллинка, попавшая к диким варварам в плен"
Арзаку было четыре года, когда Старик привел Миррину в кибитку и положил ей на руки слабо пищавшую Одатис. Как они сами с Одатис очутились у Стакира, Арзак не помнил. Он очень боялся, что сестренка умрет. Она была так мала, что еще не умела есть. Но Миррина опустила в горшок клок чисто вымытой шерсти, Одатис схватила его губами и принялась сосать.
