— Все. На сейчас хватит. Остальные я подпишу попозже или завтра, — и добавлял: — В это же время.
И уходил на Пласа де Торос, чтобы снова смотреть быков и говорить с <ганадерос> о том, какой бык особенно силен, что надо ждать от него, каковы рога — не слишком ли коротки, и как сильны мышцы ног, и хорошо ли зрение <торо>. Он обсуждал все это не спеша, и <ганадерос> отвечали ему, обдумывая каждое слово, ибо они знали, что этот <инглез> не похож на других, он знает толк в корриде и быках, и это он написал что-то про фиесту, а потом про гражданскую войну, не так, как о ней писали в Испании, но все равно ему дали Нобелевскую премию, и потом, он говорит по-испански как настоящий <мадриленьо> и такие сочные словечки вставляет, какие знает только тот, кто рожден под здешним небом.
Тут, на Пласа де Торос, возле загона, где быки жаждали боя, он проводил каждый день два часа — как истинный писатель, он был человеком режима, даже если пил свое любимое розовое <Лас Кампанас>, лучшее вино Наварры. И будучи человеком режима (пятьсот слов в день — хоть умри), в час дня, когда полуденное солнце делалось злым и маленьким, а на улицах снова начинали грохотать барабаны, завывать пронзительные, но мелодичные дудки (и такая разность возможна в Памплоне) и площади заполнялись группами <пеньяс и компарсас> — молодыми ребятами и девушками, которые поют и танцуют, увлекая за собой весь город, превращая при этом дырявое ведро в великолепный барабан, а старые медные кастрюли — в мелодичные <тарелки>, звук которых долог и звенящ, — Старик отправлялся к своему другу Марсельяно, который кормил его тридцать лет назад, или же заходил на базар и придирчиво выбирал лучший крестьянский сыр <кампесино>, и <тьерно> — сочную кровавую свиную колбасу, и немного <морсия>, и очень много <пан> — теплого еще хлеба; брал все это в машину и просил своего шофера Адамо отвезти его за город — на озеро, к Ирати, и там на берегу устраивал пиршество, наслаждаясь каждым глотком <Лас Кампанас> и соленым вкусом <кампесино>, который отдает запахом овина, крестьянки, детства, Испании, и каждым куском сочной <тьерно>, и подолгу порой рассматривал лицо шофера Адамо, который был итальянцем и во время войны был на стороне тех, кто воевал против Старика.
Кастильо Пуче как-то сказал:
— Папа был всегда одинаковый и при этом абсолютно разный.
Он очень хорошо сказал нам об этом с Дунечкой, и мы переглянулись тогда, и я долго размышлял над его словами, а когда узнал про судьбу Адамо, слова эти показались мне особенно значительными.
