Он взял у нее пакет, подбросил и снова поймал.
— И не беспокойтесь! Поеду, как барин. Я, видите ли, давно уже нигде не бывал. Вы знаете Америку?
Девушка молча смотрела на него и хмурила брови.
— Пусть говорят, что существуют новые теории, — лихорадочно болтал Прокоп. — Погодите, я им еще докажу, когда закончу расчеты. Жаль, вы в этом не разбираетесь; вам я рассказал бы, вам я верю, вам — верю, а ему — нет. Не верьте ему, — настойчиво попросил он. — Остерегайтесь его! Вы так прекрасны! — восторженно выдохнул он. — Там, на холме, я никогда ни с кем не разговариваю. Это просто деревянный домишко, знаете? Ха-ха, как вы боялись этих голов! Но я вас в обиду не дам, будьте уверены; не бойтесь. Я вас не дам…
Ее глаза расширились ог испуга.
— Вы не можете ехать!
Прокоп стал грустным и сразу обмяк.
— Нет, не слушайте меня. Я наболтал чепухи, правда? Просто я хотел, чтобы вы не думали больше о моей руке. И не боялись. Теперь все прошло.
Он превозмог волнение, сдержанный и хмурый от усилия сосредоточиться.
— Я поеду в Тынице и найду Томеша. Отдам ему этот пакет и скажу, что его послала девушка, которую он знает. Правильно?
— Да, — нерешительно отозвалась она, — но вы не можете…
Прокоп попытался просительно улыбнуться, и вдруг его тяжелое, все в шрамах лицо стало почти прекрасным.
— Не надо, — тихо сказал он. — Ведь это… это — для вас.
Девушка заморгала: Прокоп тронул ее до слез.
Она молча кивнула, подала руку. Он поднял свою обезображенную левую; она взглянула на нее с любопытством и крепко пожала.
— Я так вам благодарна! — быстро проговорила она. — Прощайте.
На пороге девушка остановилась, словно хотела сказать еще что-то; сжимая ручку двери, ждала…
— Передать… ему… привет? — с кривой усмешкой осведомился Прокоп.
— Нет, не надо. — И она быстро взглянула на него. — До свиданья.
Дверь захлопнулась. А Прокоп все смотрел на нее, и вдруг ему стало смертельно тяжко, от слабости голова пошла кругом, каждый шаг стоил ему неимоверных усилий.
На вокзале пришлось прождать полтора часа.
Прокоп сидел в коридоре, дрожа от холода. В раненой руке пульсировала жгучая боль; он закрывал глаза, и тогда ему казалось, что больная рука растет, вот она стала величиной с голову, с тыкву, с бак для белья, и этот огромный ком живого мяса горит и дергается. Вдобавок его мутило от слабости и на лбу все время выступал холодный пот. Прокоп не решался смотреть на грязный, заплеванный, покрытый слякотью пол, чтобы не стошнило. Он поднял воротник и впал в полудремоту, постепенно поддаваясь глубокому безразличию. Ему казалось — он снова солдат и, раненный, лежит в широком поле.
