Не знаю, сколько этих дней было в больнице – дней мучительной паники и ужаса, сменяющихся оцепенением и меланхолией. Меня пичкали лекарствами, от которых по телу шла водянистая дрожь, я снова валился в необъятные воронки – засыпал и падал, просыпался, словно ударяясь о дно. Когда врачи посчитали, что я более или менее оправился от первого шока, меня выписали домой – мы ехали в машине, и снова был ужас и крик от всепроникающего запаха бензина, от страшного колыхания пола под ногами, от вязкого и пронизывающего, липкого, как нефть (из которой делают бензин), движения вперед, иногда – вправо или влево, тогда все закручивалось в бездонные спирали, и меня неудержимо тошнило.
Был дом, знакомые запахи, знакомые звуки, и опять хотелось разодрать, пробить, прорвать чем-то темноту, увидеть стол на кухне, мою кроватку, железную дорогу – пальцы щупали все это, путались и терялись в бесконечных изгибах, выемках, трещинках и царапинах, и постепенно стол исчезал из сознания, на его месте оставалась эта путаная комбинация ощущений.
Мы собирались в Германию – отец сказал, что мы теперь будем немцами, как мой дед, и будем жить в Берлине. Мать почти ничего не говорила, постоянно гладила меня, ласкала, иногда просто стояла надо мной, думая, что я ее не вижу – но я чувствовал ее запах, и еще что-то непонятное, отчего сразу понималось, что она здесь.
Прошла долгая зима, я не выходил из дома и только чувствовал тонкие струйки холода, свистевшие из-под окон, и вялый жар батарей, неровно замазанных толстым слоем краски. Новый год, тихий и какой-то скорбный, гости, говорившие почти шепотом, – их ноги испуганно шарахались в сторону каждый раз, когда я проходил мимо. Мне подарили проигрыватель и кучу пластинок, книжки, которые мама обещала мне читать на ночь – я непослушными пальцами разрывал шуршавшую неподатливую упаковку, а мама мне помогала.
Потом, кажется, уже весной, была суета вокруг, сборы, звук двигаемых вещей, бесконечные хватания чужих рук за какие-то предметы – от этого меня снова тошнило, и я начинал кричать, как это делал теперь в подобных случаях: я не плакал, а просто брал какую-то ноту и начинал полуорать-полувыть, стараясь заглушить все это звуковое мелькание.
Осенью мы уехали. Это опять была пытка: если к автомобилю я кое-как уже смог приспособиться, то вокзал, это дикое скопление людей на огромном пространстве, которых было не перекричать, не выключить, которые были сразу и повсюду – это было страшно. Никакой детский ужас, монстры, дом с привидениями – ничто не могло сравниться с этими призраками людей, голосами, тысячами голосов, хаотично двигавшихся, круживших, пока не исчезали верх и низ, право и лево, а был какой-то стремительно вертевшийся во все стороны шар, и я, вопивший и плакавший, в его центре.
