Все случилось после той истории с Джо. Она потрясла меня, я замкнулся в себе и озлобился. Рассказать кому-нибудь, что со мной стряслось, я, разумеется, не мог, я даже себе боялся признаться в этом, старался не вспоминать, но это было всегда со мной. Точно страшный разлагающийся труп, мысль об этом залегла в глубине мозга, отравила, разъела его и укрылась в подсознании. Вскоре я стал приходить домой пьяный, наталкивался на Элен, и та каждый раз устраивала скандалы.
Отец считал мои выходки неизбежной болезнью роста и старался не придавать им значения. Но за его дружелюбно-заискивающим тоном прятались растерянность и страх. Может быть, он надеялся, что с возрастом я стану к нему ближе, но стоило ему попытаться заговорить со мной по душам, я еще больше уходил в себя. Я не хотел, чтобы он понимал меня, не хотел ничьего понимания.
Потом я вступил в ту фазу, через которую неизбежно проходят молодые люди: я стал осуждать отца, притом судил его сурово, даже жестоко, от этого сильно страдал сам, хотя, конечно, не мог понять, что по-настоящему любил отца и что любовь умирала вместе с моей возмужалостью.
Бедный отец был обескуражен и напуган. Он даже подумать боялся о том, что наши отношения испорчены навсегда и, разумеется, не представлял, как поправить дело, но просто посмотреть правде в глаза – значило для него расписаться в том, что проглядел самое важное в жизни, чего-то недоделал и окончательно запутался. И поскольку ни он, ни я понятия не имели, какую ошибку допустили, а вдобавок, по негласному сговору, оба были вынуждены хитрить с Элен, нам не оставалось ничего другого, как относиться друг к другу с подчеркнутой теплотой. Мы мало походили на отца и сына. Отец даже хвастался, что мы с ним вроде «дружков-собутыльников». Может, иногда он и сам в это верил, но я – нет, больше того, мне вовсе не хотелось быть его «дружком». Я хотел быть его сыном. Когда он вдруг начинал по-мужски откровенничать со мной, я пугался и выходил из себя. С сыновьями отцам вообще не стоит выворачивать себя наизнанку. Я не хотел знать, а тем более слышать от него самого, что он такой же слабый и уязвимый, как я, это не укрепляло моих сыновних и дружеских чувств, отнюдь, мне, наоборот, начинало казаться, что я подглядываю за ним в щелку, и тогда мне делалось совсем не по себе. Отец думал, что мы похожи. Только мне вовсе не хотелось так думать, не хотелось думать, что я живу, как он, и что мой мозг когда-нибудь станет таким же чахлым, вялым и неподатливым. Отец хотел быть со мной накоротке, хотел, чтобы я держался с ним как с ровесником, а мне хотелось по-сыновнему соблюдать почтительную дистанцию. Только тогда я смог бы его полюбить. Как-то ночью, сильно под хмельком, я возвращался с приятелями с загородной попойки и разбил вдребезги машину. Произошло это целиком по моей вине. Пьян я был здорово и, тем не менее, полез за руль. Никто этого и не заметил, потому что я из тех людей, кто, упившись чуть ли не до белой горячки, выглядит трезвым, как стеклышко. Мы выскочили на прямое ровное шоссе, и вдруг на меня будто столбняк нашел. Машина потеряла управление, и из чернильной тьмы неожиданно вынырнул молочно-белый телеграфный столб. Послышались крики, что-то лязгнуло, загудело, ухнуло, все вокруг стало багровым, ярким, как солнце, и я погрузился в таинственную темноту.
