Вот они и конопатили и смолили корабль – от зари до зари. А дни уже стояли длинные.
Вечерами у очага рассаживались мужчины. Напротив них – женщины. Пахло жареным мясом. Пахло сладким дымом…
Скамкель – мастак на разные россказни – говорил:
– Когда мы шли на север за треской, занесло нас течением далеко на запад. И ветер дул на запад. Гребцы выбивались из последних сил. И попался нам остров. Очень небольшой, чуть побольше твоего двора, Гуннар. Он лежал немного справа по курсу, и носовой штевень приходился по самой левой береговой кромке острова… И вдруг остров зашевелился…
На этом месте Скамкель умолкал. Дети жались к матери, затаив дыхание, ждали, что же будет дальше, а взрослые улыбались: они надеялись, что все обойдется, все переборет корабль, на котором место кормчего занимал сам Скамкель. Хотя рассказы о живых островах и не были в диковинку, однако лишний раз было любопытно поговорить о них.
Следовало попросить (это уже знали все):
– Дальше, Скамкель, дальше… Что же стряслось с тем живым островом?
– А кто сказал, что он живой?
– Ты сам. Только что.
– Нет.
– Как – нет? Он же двигался.
– Не двигался, а шевелился. Это вещи разные. Ветер шевелит деревья. О́дин может пошевелить даже гору.
– Будь по-твоему, Скамкель. Скажи, ради всех богов, что было после?
– Так слушайте же. Остров и на самом деле зашевелился, как если бы это было живое существо.
– Рыба, что ли? Кит?
– Да, может быть. Но рыба – огромная, необъятная. Только не вся рыба, а ее спина. Это надо вообразить себе! Огромная спина, а какова же сама рыба? От хвоста до морды, которые были погружены в воду. А? Какова, спрашивается? Был с нами некий Торгейр. Детина с мачту, а грудь – пошире и прочнее штевня носового. Он мог один съесть половину жареного лося и выпить полбочки пива. Этот самый Торгейр, увидев остров, который ворочался, подобно огромному моржу, упал за борт. «Торгейр за бортом!» – крикнул рулевой. А уж было сумеречно, солнце давно село на воду и погасло. Наш корабль несло на остров, правда, чуть левее его. А вода уже вся почернела от сумерек, стала точно железная, только урчала немного под днищем корабля…
На этом месте каждый вел себя по-своему: кто неприметно улыбался, кто и взаправду, разинув рот, дивился рассказу, а кто из детей дрожал от страха и крепче жался к старшим. Так бывало всегда, когда рассказывал свои были-небылицы этот самый Скамкель.
Однако же от него неизменно требовали окончания всей этой истории, и Скамкель продолжал так:
