Отец сказал:
— Ну, вот, значит, я пошел.
И мама только успела легким, летучим движением руки коснуться его колючей, давно не бритой щеки.
Отец, уже подойдя к двери барака, крикнул, обернувшись:
— Подожди, Варя! А деньги?
Мать подбежала, взяла руку отца и прижалась щекой к открытой его ладони, к еще дрожащим пальцам.
— Петр, какой ты у меня настоящий!.. Я так счастлива!
— Ну, Варя, — сконфуженно бормотал отец, пытаясь отнять свою руку. Неудобно, люди кругом, что за сантименты.
Мама отпустила руку отца и вдруг сказала гневно:
— И чтоб без часов я тебя больше не видела! Верни этому торгашу деньги. Слышишь, немедленно.
— Ну что ты, Варенька! Это такие пустяки. Я, право, не знаю, почему ты так реагируешь, — смущенно бормотал отец. — Тебя, очевидно, не так информировали.
— Так или не так, а чтобы часы были, — строго приказала мама. И, уходя, послала отцу воздушный поцелуй, улыбаясь ему своей самой нежной улыбкой.
На перроне мама поскользнулась и упала. Попробовала сама подняться и не смогла.
— Подожди, Тимочка. Не тяни меня. Я немножечко устала. Посижу так и отдохну. — Она попыталась сесть, но руки ее подогнулись, и она снова упала на бок.
Но тут появился тот самый санитар, который привез их сюда. Он поднял маму, отвел ее на скамейку под медным колоколом, помахал над ее бледным лицом меховой варежкой и осведомился:
— Значит, ни в какую? — И хвастливо заявил: — Петр Григорьевич человек — вершина! Я с самого начала полагал, не пойдет.
— Его сегодня арестуют?
— Увы, лишен возможности полного содействия.
Но вдруг лицо санитара просияло, и он воскликнул радостно:
— Мадам, я ведь только им сочувствующий, но осведомлен. Прошу вас, не сползайте со скамейки. Мальчик!
Держи мать. Один момент.
Санитар ушел.
Но скоро он прошел мимо них с гордым видом, шагая рядом с человеком в ветхой кожаной фуражке железнодорожника. Этот человек на ходу вытирал руки паклей, лицо его было сердито и озабоченно.
Немного погодя подошел отец и, не глядя на мать, проговорил сурово:
— Ну что ж, пошли.
На выходе их ждал санитар. Похлопав варежкой по соломе, лежащей на дровнях, он, как заправский извозчик, пригласил:
— Прошу. Прокачу на резвой.
Отец поколебался, но потом сказал Тиме:
— Садись.
Мама спросила:
— А я?
Отец только пожал плечами.
Ехали долго, в тяжком, отчужденном молчании. Отец не выдержал, сказал:
— То, что ты позволила себе обратиться в комитет, — это выше самого недопустимого, что я мог предполагать.
Мать ничего не ответила.
