Скоро кончится эта плотная белая бумага, и я закончу писать новеллу, оставшуюся бумагу употреблю на новеллу. Ведь я же журналист, так что ж ты не используешь в литературной работе навыка журналистской практики, ведь ты же знаешь, что такое, когда на твоих глазах происходит в тексте отсев, когда удается заемное слово обыграть так, чтобы оно выглядело твоим – ведь ты же артист ума, ведь это твоя работа, в чем же дело, почему ты бессилен, не можешь взломать сердце, мозг, представления, мораль, нравственность, взломать прежде всего себя, чтобы расправить крылья желания и наслаждения. А я вижу эти крылья, они раскрываются по сторонам головы, а они столь сильны и велики, могучи, что подымают за собой тело и всю силу, которой я живу, дышу, хочу и страдаю. Вот они эти крылья – это крылья сознания. А фифу и курьера лишили сознания, им не быть с крыльями, никогда. Они никогда уже не почувствуют крылья.
Как насытить оставшиеся страницы? Пустое место – фифа и курьер, ничего они не стоят, кроме забвения, как та грудь юной распутницы, которую я щупал вначале в туалете купированного вагона, а потом в подъезде. Это было зимой, в вагоне было тепло, а в подъезде холодно, она была в зимнем пальто, у нее был плохой вкус, тяжелый несоразмерный зад и это была не фифа, и я ушел, уехал, убежал, умчался, уполз, улез, упрыгал, ускакал, усох, удавился, улетучился, уклонился, упал, утонул, уснул, укрылся, угорел; управился я только с собой, с фифой не могу, несмотря на то, что к ней то я и ушел от той груди, что была сначала в туалете купированного вагона в зеркале на стене, потом в подъезде зимнего дома. Я ушел и не пришел, а куда же я делся? Не знаю… А кто знает? Не знаю… Почему не знаешь? Не знаю… Трудно со мной мне, а кому не тяжело, кому не зябко, от таких фигур, от таких читателей, от таких авторов, таких фиф и курьеров.
Мне тяжело, а вам читатель?? А вам, фифа? А вам курьер, товарищ курьер? Ничего, стерпится-слюбится. Плевать, был бы говорят, человек хороший, вот только запятой то там не надо было бы. Да и вообще довольно болтать, портить бумагу, машинку гробить.
Хорошо, я уйду, но я вернусь, сегодня будем считать, ваша взяла.
Не надолго. Прошли сутки, я за машинкой, ваша власть кончилась, а моя начинается новыми блеклыми буквами на плотном белом фоне. Что нового? Этот ночной разговор с матерью, это пустая работенка, это книги – «На родине Тургенева» (Леонид Афонин, Алексей Мищенко), «Рассказы уругвайских писателей», проблемы политической информации и еще одна книжечка об истории информации, «Люди и мифы» (Эдгар Чопоров), «Ускорение» (актуальные проблемы социально-экономического развития), «Время больших дел», ну и так далее. Истратил что-то около восьми рублей, потому что купил журнал «Театр» (там заметка в негативном плане об Орловском театре драмы) и «Курьер ЮНЕСКО» в придачу, что в свою очередь вовсе не означает, что я поклонник театра или ЮНЕСКО, вовсе нет, но в «Курьере…» особый пульс, а в «Театре» я хотел взять адрес редакции.
