Колдовские, шаманские, знахарские глаза! Вроде и небольшие по размеру, а смотрят тебе в душу, словно дрелью просверливают насквозь! Иногда от такого пристального взгляда и впрямь по спине мурашки бегут…
Мать порою хвалила дочь своеобразно:
– Моя-то Настёна идёт, – ровно лодочка плывёт, не оступится, не качнётся. Носила б вёдра на коромысле, – ни капельки б не расплеснула!
На лбу и щеках Аграфёны Афанасьевны были разбросаны несколько розовых ямок-рябин, – следы перенесённой оспы, которые, впрочем, ничуть её не портили. А брови её, густые и шелковистые, так и просились, чтобы их по давней традиции называли соболиными, почти срослись над переносицей и должны были бы в минуты гнева быть сурово насупленными и наводить настоящий страх. Впрочем, я никогда не видел её по-настоящему рассерженной. Однако, ее побаивались. И не без оснований!
Я сам оказался свидетелем того, как она расправилась над мужиком из пришлых, который по пьяни или со злости прилюдно обозвал её чёрными словами.
– Ишь ты, старая блядь, как выступает, будьте-нате! – закуражился этот канавный работяга, когда ему навстречу попалась возле котлопункта Аграфёна, гордо несущая корону своей прически. – Готова свою пизду хоть на нос нацепить, только чтобы всем мужикам пахло!
Она, ни слова не говоря, подошла вплотную и, обхватив его поперек туловища, перевернула вверх ногами и воткнула головой в ближайший сугроб по пояс. И как тот ни рыпался, пытаясь вырваться, ему никак это не удавалось. Подержав его так минут пять-шесть, – он начал уже громко икать, булькать и захлёбываться, – поставила его на подгибающиеся ноги, вдобавок, он ещё и обмочился! – и спокойно сказала:
– А в следующем разе своё хайло, сопля зелёная, раззявишь, – обратно не выташшу… Ты и сейчас-то не мужик, а высерок, да так вот с говном в портках и окочуришься!
И хоть говорила она тихо, вполголоса, – все вокруг её хорошо расслышали…
Такая вот была матушка моей начальницы! Ко мне она явно благоволила, с интересом взглядывая иногда своими чёрными янтарными глазищами, и угощала пирогами со свежей рыбой. Я же – в глаза и за глаза – величал её «Марфа-посадница». Ей это нравилось.
Быстро промчался год. Пролетел, промелькнул, пробежал, просквозил, – с зимними метелями, с весенними ручьями, летними грозами и осенними дождями.
Но мы не замечали смены времён года, этого любимейшего занятия бесстрастных натуралистов и лирических стихотворцев-пейзажистов.
Не замечали потому, что для нас время на дворе стояло одно и то же: любовь и страсть. Кто-то из настоящих поэтов, мудрецов, сказал точно и верно: любовь – это пятое время года!
