Когда Франц появился при свете рампы, аудитория приняла его с ледяной неприязнью. Однако он не испытывал ни малейшего смущения. Его лицо было бледно, а в ответ на это пассивное неприятие на тонких губах играла презрительная усмешка.
При первых же аккордах прелюдии к «Ведьмам» слушатели ощутили трепет изумления. Это были не просто звуки, издаваемые до того смычком Паганини, а нечто большее. Кое-кому – а таких людей было большинство – показалось, что даже на вершине вдохновения великий итальянец еще ни разу не исполнял эту дьявольскую композицию с такой исключительной демонической силой. Под нажатием тонких крепких пальцев Франца струны трепетали, подобно пульсации кишок несчастной жертвы, выпотрошенной ножом вивисектора. Они мелодично стенали, как умирающее дитя. Огромные синие глаза музыканта, с сатанинским выражением сосредоточенные на скрипке, казалось, вызывали самого Орфея из глубин ада, и именно они, а не звуки, извлекаемые скрипкой. Создавалось впечатление, что сами звуки превращаются в материальные формы, гулко и стремительно собираясь воедино, когда могущественный чародей призывает их к себе, и они обволакивают его, подобно фантастическим призракам, преображаясь в инфернальные фигуры, танцующие «козлиную пляску» ведьм. За спиной артиста, в пустой и темной задней части сцены, словно бы разворачивалась жуткая фантасмагория, вызванная неземными звуками: казалось, что где-то во мраке образуются сцены бесстыдной оргии под сладострастные песни самого настоящего шабаша ведьм… Слушателей охватила коллективная галлюцинация. Тяжело дыша, люди сидели и стояли, обливаясь холодным потом и дрожа от невыразимого ужаса, неспособные сделать ни малейшего движения, чтобы прервать эту колдовскую музыку. Они испытывали на себе все недозволенные разгульные наслаждения мусульманского рая, что часто случается в фантазиях курильщиков опиума, и в то же время все ощущали беспредельный ужас и агонию тщетно борющегося с белой горячкой… Многие дамы пронзительно кричали, некоторые падали в обморок, а сильные мужчины в полной беспомощности скрежетали зубами…
Затем наступил финал. Но наступил он не сразу – был отсрочен почти на четверть часа громоподобными аплодисментами. Повсюду раздавалось неистовое «браво», люди исходились в истерике. Наконец, отвесив последний глубокий поклон, Стенио, с губ которого не сходила сардоническая победоносная усмешка, снова поднял смычок, чтобы обрушить на публику знаменитый финал. При этом он смотрел на Паганини, который молчаливо восседал в администраторской ложе, так ни разу и не сдвинув ладоши для одобрительных хлопков. Прищуренные пронзительные черные глаза генуэзца были устремлены на скрипку Страдивари в руках Франца, а сам Паганини казался совершенно спокойным и равнодушным. На какое-то мгновение лицо соперника встревожило Стенио, но Франц тотчас же вновь обрел самообладание и, снова подняв смычок, сыграл первую ноту.
