«И зачем я, глупая, пошла сегодня? – мучилась она. – И неужели я такая, что мне нельзя ручаться за себя?»
У страха глаза велики. Когда Андрей Ильич доедал последнее блюдо, она уже была полна решимости: рассказать всё мужу и бежать от опасности!
– Мне, Андрей, нужно поговорить с тобой серьезно, – начала она после обеда, когда ее муж снимал сюртук и сапоги, чтобы лечь отдохнуть.
– Ну?
– Уедем отсюда!
– Гм… куда? В город еще рано.
– Нет, путешествовать, или что-нибудь вроде…
– Путешествовать… – пробормотал нотариус, потягиваясь. – Я и сам об этом мечтаю, да где взять денег и на кого я контору оставлю?
И, подумав немного, он прибавил:
– Действительно, тебе скучно. Поезжай сама, если хочешь!
Софья Петровна согласилась, но тотчас же сообразила, что Ильин обрадуется случаю и поедет с ней в одном поезде, в одном вагоне… Она думала и глядела на своего мужа, сытого, но всё еще томного. Почему-то взгляд ее остановился на его ногах, миниатюрных, почти женских, обутых в полосатые носки; на кончиках обоих носков торчали ниточки…
За спущенной сторой бился о стекло и жужжал шмель. Софья Петровна глядела на ниточки, слушала шмеля и представляла себе, как она едет… Vis-а-vis (11) день и ночь сидит Ильин, не сводящий с нее глаз, злой на свое бессилие и бледный от душевной боли. Он величает себя развратным мальчишкой, бранит ее, рвет у себя волосы на голове, но, дождавшись темноты и, улучив время, когда пассажиры засыпают или выходят на станцию, падает перед ней на колени и сжимает ей ноги, как тогда у скамьи…
Она спохватилась, что мечтает…
– Послушай, одна я не поеду! – сказала она. – Ты должен со мной ехать!
– Фантазия, Софочка! – вздохнул Лубянцев. – Надо быть серьезной и желать только возможного.
«Поедешь, когда узнаешь!» – подумала Софья Петровна.
Решив уехать во что бы то ни стало, она почувствовала себя вне опасности; мысли ее мало-помалу пришли в порядок, она повеселела и даже позволила себе обо всем думать: как ни думай, ни мечтай, а всё равно ехать! Пока спал муж, мало-помалу наступал вечер… Она сидела в гостиной и играла на пианино. Вечернее оживление за окнами, звуки музыки, но, главное – мысль, что она умница, справилась с бедой, окончательно развеселили ее. Другие женщины, – говорила ей покойная совесть, – в ее положении наверное бы не устояли и закружились вихрем, а она едва не сгорела со стыда, страдала и теперь бежит от опасности, которой, быть может, и нет! Так ее умиляли ее добродетель и решимость, что она даже раза три на себя в зеркало взглянула.
